— О, не разувайтесь, — сказала она. — В этом городе все стали чистюлями, прямо как японцы. Я приветствую грязь!
Она улыбнулась — широко, театрально, слегка безумно. Я забыла, как ее зовут, и надеялась, что она сейчас представится. Если не сейчас, то, возможно, уже никогда.
— Тесси Келтьин, — я выставила руку.
Женщина взяла ее и принялась разглядывать мое лицо.
— Да, — сказала она, медленно, пугающе, с отсутствующим видом изучая сначала один мой глаз, потом второй. Медленно обвела инспекторским взглядом мои нос и рот.
— Я Сара Бринк, — наконец сказала она. Я не привыкла, чтобы меня разглядывали вплотную. Не привыкла, когда смотрю на что-нибудь, чтобы оно в ответ смотрело на меня. Моя мать определенно не занималась такого рода разглядыванием. Вообще у меня было гладкое, круглое глупое лицо, не особо привлекавшее внимание окружающего мира. Мне всегда казалось, что я спрятана, как стерженек в ягоде, скрючена, как потаенный эмбрион, как свернутая бумажка с предсказанием внутри печенья, и у этой укрытости были свои преимущества, свой эгоизм, свои подпитываемые горем мании величия.
— Позвольте, я возьму ваше пальто, — сказала Сара Бринк, и лишь когда она сняла с меня пальто и двинулась по прихожей, чтобы повесить его на вешалку, я поняла, что она худая как спица и вообще не беременна.
Она привела меня в гостиную и сперва остановилась у большого окна во двор. Я шла следом, стараясь делать все то же, что и она. Во дворе остатки огромного дуба, разбитого молнией, большей частью уже распилили и сложили у сарая — на зиму, на дрова. У старого расщепленного пня торчало другое деревце, еще непрочное, молодое, хрупкое, как палочка для размешивания напитков: посаженное, подвязанное, огражденное. Но Сару интересовали не деревья.
— О боже, эти несчастные собаки, — сказала она. Мы стояли и смотрели. На соседнем дворе две собаки были заперты в невидимой электрической ограде. Один пес, немецкая овчарка, понимал, что это такое, а другой, маленький терьер, — нет. Овчарка заводила игру в догонялки, подбегала к ограде и резко останавливалась, и терьер влетал прямо в электрическое поле. И вылетал обратно, оглушенный, с болезненным визгом. Овчарку это забавляло, и она снова затевала ту же игру. Терьеру отчаянно хотелось играть, и он уже успевал забыть про удар током и снова поддавался, снова влетал в опасную зону и с воем отскакивал. — Это уже неделю тянется.
— По мне, похоже на поиски пары, — сказала я, и Сара снова обернулась и начала исследовать меня взглядом. Теперь я поняла, что она выше меня как минимум на два дюйма: я могла смотреть на нее снизу вверх, заглядывая в ноздри, где переплелись волоски, как переплетаются ветви дерева, если смотреть снизу, от корней. Она улыбнулась. От этого щеки у нее стали выпуклыми и темная тень нарисованного румянца показалась призрачной, неправильной. У меня кровь прилила к лицу. Поиски пары? Что я вообще об этом знаю? Мерф, моя соседка, уже провела всю работу, нашла себе парня и, по сути, покинула меня, чтобы спать с ним каждую ночь. Она оставила мне в наследство вибратор-фаллоимитатор — странную жужжащую штуку, которая, если включить ее на полную мощность, крутилась в воздухе, будто палец шутника: «Гипноз, гипноз, хвать тебя за нос!» У кого может быть такой пенис? Разве что у циркача! Может, у Берта Ланкастера в фильме «Трапеция». Я так и держала вибратор на кухонном столе, где бросила его Мерф. Иногда я размешивала им какао. Правда, в прошлом году у меня было одно настоящее свидание. Я подготовилась к нему — под далась гипнозу в магазине женского белья и купила за сорок пять долларов черный лифчик пуш-ап на косточках, с подушечками, наполненными водой и маслом, очень натуральный на ощупь: автономная грудь, живущая своей жизнью, независимой от носителя. Когда я его надевала, это выглядело так, будто странное черное животное присосалось ко мне и упивается моим молоком. Носить этот лифчик было приятно — будто плаваешь в воздухе. Мне было жарко; я казалась себе священной жертвой и потому воображала, что лифчик повысит мои шансы на успех в жизни. Поскольку, как я однажды пошутила, мой собственный бюст остался в подвале городской библиотеки Деллакросса — я бросила его там, чтобы разгрузить позвоночник.
Все мои приготовления оказались тщетными, как жесты мухи, лихорадочно чистящей лапки одна о другую: несчастный парень откашлялся и объявил, что он гей. Мы лежали у меня на кровати, раздетые не до конца, и черное нижнее белье словно объявляло траур по несостоявшимся отношениям. Спину парня усеяли розовые прыщи: «спиныщи», как он выразился. Я провела пальцем: что-то вроде азбуки Брайля, повесть о животной энергии, не имеющей выхода.