— Однажды я была на бегах, — задумчиво сказала Сара. — Мне было одиннадцать лет, и меня привел дядя. У него с собой была всяческая статистика про лошадей, пачка бумаги толщиной с телефонную книгу. Он размышлял над цифрами, пытаясь решить, на кого поставить. А я сказала: «Дядя Джо, смотри, эту лошадь зовут Ларедо, и у меня собаку тоже зовут Ларедо!»
И дядя только посмотрел на меня, убрал свои бумаги и сказал: «Ладно, давай на нее и поставим». И мы на нее поставили.
— И она пришла первой? — спросила я с переднего сиденья. Эдвард, похоже, уже слышал эту историю. Он продолжал вести машину по скучной зимней дороге. Как называется штука, которая вычисляет разницу в высоте тона между головным и хвостовым концами реверберации? В прошлом году у меня был курс физики с небольшим разделом про сонары.
— И она пришла первой? — снова пропищала я среди пронзительного молчания, но никто не ответил. Эдвард, как ученый, привык устремляться в безгласную темноту в машине с климат-контролем. Пошел снег. Огромные снежинки лениво завихрялись, как балерины, спархивающие вниз по винтовой лестнице. Классический снегопад, хоть в кино снимай, хоть пакуй и продавай. Однако ехать на машине среди такого было страшновато. Но все же снег гипнотизировал, и скоро меня одолела великая усталость, и через некоторое время мне почудилось, что Эдвард что-то сказал, а Сара очень тихо ответила: «Ну что ж, ведь любой секс — разновидность изнасилования. Можно так утверждать». А потом добавила: «Прошу тебя, держи руль обеими руками в такую погоду».
Я посмотрела в окно и увидела проплывающий мимо белый кабриолет с наклейкой на бампере: «не винись, веселись!» За рулем сгорбилась, сердито хмурясь, маленькая седая старушка.
— Ты меня слышал? — спросила Сара, и Эдвард чуть повернулся в ее сторону: немолодое лицо искажала немая подростковая ненависть. Он продолжал вести машину, едва-едва придерживая руль в самой нижней точке правой рукой, а левую вызывающе и нелепо засунул в карман. По просьбе Сары я включила радио, и оно наполнило машину тихим бормотанием.
«Сколько команд, у которых на домашнем поле стадион крытый, выиграли суперкубок? — говорили по радио. — А теперь послушаем “Фестиваль до-мажор” Луиджи Боккерини!»
Мы проехали стоящую на болотах деревню под названием Нирвана. На въезде стоял знак: «Вы в Нирване!». На выезде я не заметила знака «Вы покинули Нирвану», но это определенно подразумевалось. Эдвард пропустил поворот, и нам пришлось развернуться и снова проехать через деревню. «Вы в Нирване!» — оповестил нас еще один знак, и я представила себе, что мы в фильме ужасов и никогда не сможем покинуть эту деревню, а лишь будем въезжать в нее снова и снова, так что приветствие окажется дьявольской насмешкой.
Видимо, в конце концов я заснула, а когда проснулась, у меня ныла шея. Мотор не работал, машина стояла перед домом Эдварда и Сары.
— С новым ребенком надо войти через парадную дверь, — говорила Сара Эдварду. — Есть поверье, что вносить ребенка через черный ход — не к добру. К тому же это неполиткорректно.
— Вокруг ни души, — ответил Эдвард. Я посмотрела на часы: полночь. Я чувствовала себя как лунатик, ходящий во сне, и понимала: единственное, для чего я сейчас нужна, это принести все что можно из машины в дом. В конце концов оказалось, что я тащу мусорный мешок с дешевыми игрушками Мэри-Эммы, а также магазинный пакет с продуктами, купленными в дорогу: крекеры «Риц», батончики «Нутри-грэйн», заплавленные в полиэтилен шесть бутылок воды со вкусовыми добавками; они не объявили о своем присутствии, и потому их даже не открыли. Автомобильное креслице Мэри-Эммы было новомодное, двойное: внутренняя часть вытаскивалась вместе с ребенком.
Эдвард легко справился с этим неухватистым грузом, и Мэри-Эмма лишь едва пошевелилась, пока Сара терзала сумку в поисках ключей. Мы пролезли в калитку — Эдвард завозился со сломанной петлей, — осторожно спустились на две ступеньки вниз, на дорожку, а потом опять поднялись по ступенькам, уже на крыльцо. В январской ночи все было по-лунному неподвижным и по-лунному завораживающим. Отсюда можно увидеть Землю!
Войдя в дом, Сара направилась в столовую, включив по дороге две небольшие лампы. Эдвард поставил креслице со спящей Мэри-Эммой на стол: ее ручки и ножки в рукавах и штанинах комбинезона расслабленно свисали, подбородок вжался в воротник. У нее выдался большой день, хотя она сама, наверно, об этом не знала.
— Ну что ж, — сказала Сара, глядя на ребенка.