Меня просто бесило, что приходится искать, как добраться до детской. Я блуждала по комнатам, уже в состоянии легкой паники, из-за чего не могла их как следует разглядеть, хотя, на мой беглый, мечущийся взгляд, они казались оформленными в элегантных пастельных тонах и одновременно перегруженными. В восточном конце коридора, слева, мелькнула открытая дверь. Я бросилась туда и обнаружила еще одни закрепленные на стене детские воротца. Но сама деревянная дверь была распахнута, и я перелезла и через эти воротца тоже и оказалась на ступеньках, покрытых толстым тускло-золотым ковром цвета ушной серы. В оконце на другой лестничной площадке виднелись, подобно картине в раме, тощие зимние ветки деревьев и телефонные провода. Лестница все поворачивала и поворачивала, и наконец я оказалась в детской, прямо под балками крыши. Скошенные стены и потолок были выкрашены в бледно-желтый пшеничный, цвет вина шабли. На окнах в обоих торцах комнаты висели прозрачные белые занавески, а за ними — плотные шторы, не пускающие в детскую дневной свет. В стенной розетке слева от пеленального столика и комода торчал двойной ночник пронзительно оранжевого цвета. Белая кроватка с Винни-Пухами на мягких бортиках и постельном белье занимала дальний угол, и Эмми стояла в ней, держась за оградку. За несколько дней, что я ее не видела, шелковистые черные волосики выпали, и на их месте уже пробивались туго закрученные светло-каштановые локоны — зачаток будущего «афро», собственно говоря. Они были очень похожи на парик. При виде меня девочка от удивления моментально перестала плакать.
— Привет, Мэри-Эмма, — сказала я, возвращая ей хотя бы частично прежнее имя. Она посмотрела на меня и снова заревела. Но когда я взяла ее из кроватки, она охотно пошла ко мне на руки, вцепилась в меня и успокоилась. Она была теплая и мягкая, и пахла детской присыпкой и мочой. Я отнесла ее на пеленальный столик, положила, и она осталась лежать. Я стащила с нее штанишки, разрисованные воздушными шариками, и одноразовый памперс, сделанный из какой-то странной многослойной бумаги. Я такого никогда не видела. Он отлеплялся от розово-коричневой попки, как пергамент от индюшачьих потрохов. В комнате было темно от плотных штор, воздух влажный от увлажнителя. Я пошарила на полке над пеленальным столиком, ища гигиенические детские салфетки, и случайно смахнула их на пол.
— Ай-яй-яй! — сказала Эмми. Она уже знала, какие звуки сигнализируют о непорядке и что надо в таком случае говорить.
— Ничего, — ответила я. Влажные салфетки были в подогревателе и потому так загрохотали при падении. К счастью, ни одна не вывалилась наружу, а лампочка подогревателя продолжала гореть, из чего я заключила, что все осталось цело. Подогреватель для влажных салфеток! Я знала, что мою собственную мать сама идея привела бы в ужас. Мне во младенчестве наверняка доставались холодные салфетки зимы, ледяные комья неподогретых ватных шариков или, если сильно повезет, обтирание полотенцем, намоченным в едва теплой воде. Мои опрелости мать наверняка лечила кубиками льда из собственного стакана с коктейлем. Но все же мне не было себя жалко. Мне было жалко Мэри-Эмму за все, что ей выпало, — каждый день просыпаешься и обнаруживаешь, что у тебя в жизни в очередной раз все поменялось. Впрочем, может быть, это и есть детство. Но я в своем детстве такого не помнила. И, может быть, она вырастет, зная, что вокруг — сплошные неумехи, и вполне возможно, что и я сыграю в этом свою роль. Она будет расти в любви, но с ощущением, что любящие ее — безмозглые растяпы. Прямая противоположность моего собственного детства. И потому она разуверится в людях, разуверится в любви и в ее ценности. То есть в конце концов окажется во многом похожей на меня. Так что, может быть, неважно, что случается с тобой в детстве: все равно вырастаешь такой же.
Я переодела Мэри-Эмму, для сухости присыпав пахнущим хвоей рисовым крахмалом с какими-то травяными добавками, и понесла вниз, неловко переступая через детские воротца. Я поймала себя на том, что приговариваю «Ух ты!» и «В ямку — бух!». Мэри-Эмма только смотрела на меня с нейтральным интересом. Я уже забыла, что такой взгляд бывает, и никогда не встречала его у взрослых. Но он самый лучший. Фантастически заинтересованный: научный, не судящий, ангелический. Мы остановились на лестничной площадке, решая, по какой из двух лестниц спуститься.