— По какой? — спросила я у Мэри-Эммы. — По этой? Или по этой?
Ах, вот опять: взрослые ничего толком не знают. И Мэри-Эмма вытянула ручку и показала на ту лестницу, что вела в сторону кухни. Она уже ориентируется в доме или, по крайней мере, изображает уверенность, показывая, кто тут главный. Я, похоже, совсем не главная — мне отведена роль служанки, которая счастлива услуживать. Чем меньше ребенок, тем в большей степени ты ему слуга. Это я знала. Дети постарше — уступчивее, не столь требовательны, не ведут себя как короли.
Мы пришли на кухню, и я усадила Мэри-Эмму на рабочий стол, а сама, растяпа, отвернулась на секунду чтобы открыть дверцу шкафчика. Девочка изверну лась, и я успела поймать ее в броске, как раз когда она соскальзывала с полированного гранита на пол.
У нее на личике было странное выражение: она будто улыбалась и плакала одновременно. Ее глаза говорили: «Может, кому-то такое нравится, ну а мне — нет». Я усадила ее в надежное место — себе на бедро, чувствуя, как бицепсы крепнут, а выставленное бедро полным ходом движется к перенапряжению суставной сумки и хромоте.
— Давай-ка мы тебя покормим. Одобряешь?
Я начала просматривать кухонные шкафчики. А вдруг я сожрала самую лучшую, самую сладкую детскую еду?
— Молёзе ёга, — Мэри-Эмма указала на морозилку.
— Да, там мороз, — ответила я, продолжая сканировать полки. Я заглянула в холодильник. Там стояли бутылки воды с Фиджи. Я видела их в первый раз, но не в последний. Не может быть, что эта вода и впрямь оттуда. Я решила, что ею торгуют, чтобы развести простаков, наподобие бутылок с альпийским воздухом, какие продают в передвижных парках аттракционов.
Мэри-Эмма принялась лягать меня. Ее пятка вонзалась мне в бедро, как мягкая шпора. Н-но, глупая лошадка!
— Молёзе ёга! — девочка снова ткнула пальцем в сторону морозилки.
Я открыла дверцу. Там были лотки для ледяных кубиков, охлажденная бутылка водки, пластиковая папка для бумаг, фунт молотого кофе и среди всего этого — то, что требовала Мэри-Эмма: эскимо из замороженного фруктового йогурта.
— А, вот оно что, — я вытащила эскимо наружу. Посадила девочку на пол, сама села рядом. Мы ели эскимо из черничного йогурта и были счастливы.
— Ням-ням, как вкусно, — сказала я.
— Кусьня, — повторила Мэри-Эмма. Рот у нее был обмазан нежным, сиреневым, подтаявшим, придавая сходство с неумело накрашенной дрэг-квин.
Какое все-таки чудо — еда! Я не знала, сколько замороженного йогурта можно Мэри-Эмме, и на всякий случай — вдруг я дала ей слишком много — запихала обертки поглубже в мусорное ведро.
Когда Сара вернулась, Мэри-Эмма побежала к ней и обхватила ручками ее ногу. Сара принялась растирать девочке головку. Я отрапортовалась. На самом деле я и правда много всего записала на бумаге, в частности — когда Мэри-Эмма проснулась, когда поела, сколько времени играла.
— Она очень любит замороженный йогурт, — сказала я. — Надеюсь, это ничего. Я дала ей… э… пару штук.
— О да, все в порядке. Только бы его не сняли с производства! Когда я была маленькая, «Данон» выпускал вкуснейший йогурт с черносливом в таких коричневых стаканчиках из вощеной бумаги. Ну а теперь его больше не делают. Вообще. Хотя в прошлом году я была в Париже и там его нашла.
Я кивнула, пытаясь представить себе эту особую печаль — йогурт моего детства исчез и ныне встречается только во Франции. Очень необычная печаль. Чисто индивидуальная. Настолько не вызывающая сочувствия, настолько фальшивящая и блестящая, что уже выходит за рамки поэзии, попадая в сферу рассмотрения науки.
Я старалась не думать о своем единственном в жизни походе в магазин здоровой пищи Whole Foods, больше года назад. Меня тогда просто парализовало при виде всей этой особенной еды для особенных людей, которые особенно бормотали про себя, словно бы говоря:
«Прочь с дороги! Мне нужна соевая индейка!»
Я в полной мере ощутила свою усталость лишь упав в постель. Но сначала пришлось идти домой в сумерках зимнего дня. Солнцеворот уже прошел, дни начали удлиняться, но солнце все еще почти не поднималось над горизонтом, а вроде бы скользило бочком, бледное и пугливое, как больное, и темнота наступала рано; уже к четырем часам местные жители решали, что день, считай, кончен. Низкие сугробы по обеим сторонам дороги отрастили усы и покрылись черными точками.
В квартире шипели батареи, и окна заросли инеем до самых средников, потому что пар поднимался вверх, наталкивался на окно и замерзал. У себя в комнате я стащила ботинки, и носки снялись вместе с ними. Пальцы на ногах болели и выглядели шишковатыми, как китайский имбирь. Кто знал, что общение с ребенком так чудовищно утомляет? На тумбочке у кровати стоял мятный чай, оставшийся с утра — холодный, как лед, и коричневый, как микстура. Я отхлебнула чуть-чуть, и размокший пакетик упал мне на губы. Я прополоскала рот и выпила остальное. Достала прозрачную бас-гитару из плексигласа, как ответ вселенскому льду, надела наушники и заиграла. Немножко «Металлики», немножко Modest Mouse, никакую басовую партию из «Ангела для Монтгомери», потом колыбельную. Придет серенький волчок и укусит за бочок. Я снова легла на пол и попыталась петь как Ндегеоселло. Вышла вихляющая мелодия, похожая на любовные страдания жабы. У меня в голове органист колотил по клавишам в ожидаемом ритме. Во всяком случае, в ожидаемом мною ритме. Я умела подпевать, чем большинство бас-гитаристов, занятых попытками втиснуться между мелодией и ритмом — не описание ли это всей нашей жизни? — обычно не заморачиваются. Правда, мне однажды сказали, что при этом я выгляжу очень странно — «не лицо, а гроб с музыкой», — и потому я редко пела на людях. Какая девушка захочет быть некрасивой? Но все же тишина квартиры начинала давить, а пение помогало, хотя лишь до определенной степени.