Затем потеплело ровно настолько, чтобы началась метель, а за ней другая, будто на прерию напала икота. Ветер выл в трубе и под стрехой, сбивая с крыш куски льда. А потом, когда воздух наконец остановился, город замер, скованный сугробами, которые налезали краями на стены домов, как одеяло, наброшенное на перевозбужденного пса для успокоения. В воздухе висело холодное отчаяние, от которого хорошо прятаться в книги.
Преподаватель, который читал нам «Введение в суфизм», назвал себя османистом. При этом слове мне представился какой-то осанистый обманщик, звенящий монистами. Лектор был привлекательно взъерошен, с рукой на перевязи. Он оказался ирландцем, и в его речи слышались воздушное «р» и стаккатные интонации «графства Остатняякорка» — так Мерф любила именовать родину своих предков.
— Тем, кто сомневается, могу ли я преподавать этот курс, — объявил он, — я вот что скажу: я знаю по этой теме больше, чем любой другой сотрудник нашей кафедры. А тем, кто сомневается, могу ли я преподавать под воздействием болеутоляющих, которые принимаю в связи с травмой руки, я вот что скажу: я умею читать лекции в упоротом состоянии лучше, чем любой другой сотрудник нашей кафедры.
Рядом со мной сидел высокий красивый смуглый мальчик. Он улыбнулся мне, а потом написал записку, совсем как в школе.
«Что я делаю на этом курсе? Я бразилец. А ты?»
Я не знала, кто я в данном конкретном контексте. Я написала на обороте его записки:
«Я квазиеврейка. Что я здесь делаю?»
«Не знаю», — написал он в ответ.
Я написала одними заглавными буквами:
«КАКОЙ САМЫЙ ЛУЧШИЙ СПОСОБ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ? ЕСЛИ ВОТКНУТЬ РУЧКУ В ШЕЮ, ЭТО БУДЕТ быстро?» И передала бумажку опять ему.
Он прочитал, расплылся в улыбке и постарался подавить смех, отчего слегка хрюкнул. Преподаватель в это время что-то говорил; он покосился на нас и снова отвел взгляд. Мой сосед написал одними заглавными буквами:
«ТЕБЕ ОПРЕДЕЛЕННО НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ НА ЭТОМ КУРСЕ».
«Я не совсем точно знаю, что такое суфизм», — я снова пододвинула бумажку к нему.
«Я НЕ СОВСЕМ ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ТАКОЕ ЗИМА», — написал он, снова одними заглавными буквами.
«Добро пожаловать в наши края, — нацарапала я. — Обычно у нас не так тепло».
Это я переиначила старую местную шутку. «Обычно у нас не так холодно», — говорили мы когда-то приезжим, если зимой выдавалась оттепель.
«Что?!!!» — с большой живостью написал он.
«У меня такое ощущение, что мистицизм не является частью этого курса», — написала я.
«НЕ ЯВЛЯЕТСЯ».
«Может, ты квазимистик?» — написала я.
«Я песси-мистик, — написал он в ответ. — И ОПТИ-МИСТИК. ТО И ДРУГОЕ СРАЗУ».
После занятий я пошла домой, надела наушники и стала бренчать на электрической бас-гитаре, вжимая пальцы в стальные струны — нарабатывая мозоли. Я любила песню «Ты мигай, звезда ночная», которую именовала «Моцарт». Я играла и пела вслух, снова и снова, одну и ту же строку — «Кто ты, что ты, я не знаю». Я знала, что для соседей, не слышащих аккомпанемента, — в частности, Кей-которой-нечем-заполнить-свою-жизнь — мое пение звучит как безумный вой призывающего любовь и притом тяжело раненного уличного кота. Кей мне прямо так и заявила. Я отдавала должное классике, но при этом издавала совершенно предсмертные вопли. Решив, что уже довольно и я выплеснула все, что могла, я нашла пачку «Мальборо», которую давным-давно оставила Мерф, и выкурила одну сигарету перед зеркалом в ванной, выдувая дым наверх и при этом медленно поворачивая голову то вправо, то влево. В тусклом свете я выглядела не так уж плохо.