Однажды мы с Сарой поехали в окружной суд за копиями условного разрешения на удочерение. Через полгода их подпишут, и Мэри-Эмма официально станет дочерью Сары. И Эдварда. А до тех пор они будут ее патронатной семьей. По дороге мы прошли мимо скамейки в коридоре, где сидели рядком мальчики и ждали слушаний своих разнообразных дел. Кое-кто — явно не старше девяти. И все — чернокожие. Мы шли мимо них с Мэри-Эммой на руках, и они смотрели на нее, а она на них, и обе стороны были зачарованы и растеряны. В конторе судьи нас уже ждали клерк и конверт. Сара с улыбкой забрала конверт.
— Это ваша старшая дочь? — спросил клерк.
— Двадцать лет — ужасно милый возраст, — сказала мне Сара в машине по дороге домой.
Однажды они с Эдвардом попросили меня остаться на ночь, как будто я настоящая нянька, и я согласилась. Они собирались устроить себе свидание и должны были вернуться поздно, поэтому самым цивилизованным решением было мне остаться у них ночевать. Такое стремление к цивилизованности казалось несколько запоздалым примерно для всех.
— Без проблем, — сказала я.
Когда я пришла в субботу, чтобы отпустить Сару с Эдвардом на вечернее свидание, Сара сказала:
— Не бойся укачивать Эмму голой, кожа к коже. Щека к груди, живот к животу. Я так делаю все время. Это успокаивает приемных детей, которых не кормили грудью и им не хватало телесного контакта.
— Ладно, — ответила я.
— Хорошо, что ты не кормишь грудью на самом деле, — сказал Эдвард Саре. — Ты бы наверняка попробовала изготовить сыр.
Сара закатила глаза:
— Он упорно думает, что я попыталась бы изготовить какой-нибудь навороченный сыр ручной выделки!
Они ушли, а мы с Мэри-Эммой стали смотреть разнообразные видео для ее возраста — детские песенки и мультики про поезда. Она уже лучилась радостной улыбкой каждый раз, когда на экране появлялось предупреждение ФБР про авторское право. Я испекла печенье. Я изображала разных животных. Я искупала Мэри-Эмму, и пока была в ванной, попробовала Сарин тоник от морщин на собственных потрескавшихся от мороза щеках, а остаток втерла в потускневшую сухую кожу на коленках Мэри-Эммы. Еще в ванной были баночки крема из улиток, водящихся в Андах, и из японского саке. Мы зачерпывали крем пальцем и размазывали комочки по собственным рукам.
И когда Мэри-Эмме пришло время спать, я села в кресло-качалку у нее в комнате, задрала свитер, сняла лифчик и стала баюкать ее в объятиях, хоть она и была для этого уже слишком большая. И мы обе прямо так и заснули. Когда я проснулась, в дверях стоял человек. Эдвард. Я сонно одернула свитер.
— Мы вернулись, — тихо сказал он.
— Мне идти домой?
— Ни в коем случае. Располагайся в гостевой спальне на втором этаже и будь как дома. Спокойной ночи.
Я положила Мэри-Эмму в кроватку, сползла по лестнице на один этаж и улеглась спать в нижнем белье. В тамошних дверях опять возник Эдвард.
— Ну что, все прошло хорошо? — спросил он, улыбаясь.
— Да, — ответила я из-под одеяла.
— Ну хорошо.
Последовала долгая пауза, в которой медленно таяла улыбка — его.
— Ну что ж, спокойной ночи, — наконец сказал он. «Суди не по словам, а по делам» — такое присловье было у моей матери. «К нашему берегу не привалит хорошего дерева».
— Спокойной ночи.
Когда он ушел, я встала и поплотнее закрыла дверь.
Утром Мэри-Эмма носилась между нашими комнатами, выпевая обильные свежеобретенные слова:
— Ты вставай, вставай, па-папа, ты вставай, вставай, ма-мама, ты вставай, вставай, Та-тесса!
Сара напекла оладий, и мы поливали сиропом абсолютно всё, даже кофе. Несколько затерянных минут мы казались настоящей семьей, смеющейся и жующей. И я чувствовала себя ее частью. Мы все были вместе.
Но у семейной жизни, как у погоды, бывают циклоны и антициклоны. Среди затишья вдруг налетает торнадо. И если подобраться поближе, увидишь, как летят, вращаясь, пятиосная фура и тело женщины.
— Спасибо, что дала нам возможность сходить на свидание, — сказала Сара мне вслед. Лицо у нее было усталое, осунувшееся. Будто на каждое новое слово или фразу, которые выучивала Мэри-Эмма, столько же слов отнималось у Сары.
По утрам в будни, когда я шла на работу пешком, морозный воздух превращал мои щеки в охлажденное мясо. В очередном Сарином меню, брошенном на кухонном столе, я однажды видела название блюда «Говяжьи щеки»; возможно, их именно так и делают! Пока я ждала возможности перейти улицу, у меня из носа обильно текло. Но когда я шагала по снегу такому холодному, что он скрипел под сапогами, как пенопласт, одиночные прозрачные капли, как елочные шары, скапливались у самого выхода из ноздрей и болтались на грани срыва, пока я не промакивала их серой бумажной гвоздикой — мятым носовым платком давно испустившим дух у меня в кармане. Более того от промакивания платок продолжал распадаться и вскоре превратился в комок ледяной трухи. И еще у меня носки были слишком тонкие, и ноги постоянно коченели даже в хороших сапогах. Почему это здесь, в Трое, девушки из деревни всегда носят тонкие хлопчатобумажные носки (из магазина «Всё-за-доллар»), а девушки из пригородов — толстые носки (из «Джей Крю» или «Эл Эл Бин»)? Может, у нас нога больше и толстые носки не умещаются в сапог? А может, мы не воспринимаем погоду как что-то отдельное от нас, хотя следовало бы? Может быть, мы принимаем ее как часть себя, не боимся ее, носим в себе всю ее суровость и бури, словно бы капитулировали перед ней. Наш внешний лоск лишь поверхностен, робок и слаб — тщета! — и составляет часть нашей капитуляции. Наша внутренняя капитуляция, которую мы спланировали сами, чтобы упростить свою жизнь, соответствует внешней, и мы постоянно ошарашены. Отсюда носки. И многое другое тоже.