Но однажды машина, едущая по противоположной стороне улицы и полная, кажется, подростков — я не могла бы сказать, сколько им лет, — притормозила, разглядывая нас через полосу. Я продолжала идти в сторону библиотеки, но, обернувшись, увидела, что машина заехала в переулок, развернулась и теперь движется сюда по полосе, ближайшей к нашему тротуару. Нагнав нас, она притормозила. Парень с ярко-оранжевым ирокезом, большим серебряным кольцом в брови и несколькими серебряными заклепками, вроде шариков на торте, в хрящеватой околице уха, одетый в плотную черную кожаную куртку — казалось, он напялил дорогое кресло, — высунулся из окна машины. Сзади сидели еще два парня — если бы молчаливость могла убивать! — а за рулем девушка с каштановыми волосами, совершенно обычная на вид. Я думала, что парень с ирокезом хочет просто полыбиться на меня. Или попросит, чтобы я показала сиськи, или крикнет, что хочет их пососать, или, может быть, предложит что-нибудь проделать языком, тоже украшенным заклепкой, — полизать, вылизать, облизать всю начиная с пальцев ног, или потребует, чтобы я его обработала своими сладенькими губками, или сообщит, что у меня толстая жопа, но ему такие нравятся, или что худая, но ему такие нравятся, и предложит поместить указанную жопу к нему и его друзьям в эту прекрасную машину, чтобы дать ему возможность проделать все эти прекрасные вещи. Но вместо всего он уставился на Мэри-Эмму и заорал:
— Ниггер!
Я впервые в жизни так глубоко прочувствовала выражение «не верить своим ушам».
— Маи-кылл! — воскликнула девушка за рулем. Мальчишки на заднем сиденье похихикали, и машина отъехала от тротуара. Задняя шина, крутясь, выстрелила пулеметной очередью снега — Мэри-Эмма сначала засмеялась, а потом, когда ей в лицо ударили каменно-твердые комья, заплакала. Я не представляла, что такое возможно в этом городе. В Деллакроссе еще куда ни шло, хотя там я ни разу не слышала этого слова. Но здесь?! Здесь, где все так горды собой. Где все так прогрессивны и Образцовы. Где все шагают в ногу и дружно равняют взгляды налево. Где все такие… белые. Единственный цвет, виденный ими в жизни, — местный, и они принимают его ради камуфляжа и ради удобства. Я знала, что половина местных, живи они в Солт-Лейк-Сити, легко заделались бы мормонами. Вместо этого они — полные сознания своей правоты, довольные собой и окружением, неотличимые один от другого — все как один состояли в Американском союзе защиты гражданских свобод и Союзе защиты свободы от религии.
— Сволочи, — услышала я собственный голос. Я взяла Мэри-Эмму на руки — просто чтобы прижать к себе. Тележка немного откатилась и уперлась в столбик парковочного счетчика. Мэри-Эмму окутывал толстый скользкий надутый комбинезон, и держать ее было трудно. Но я отнесла ее в кофейню, возле которой мы оказались, усадила на диванчик рядом с газовым камином и расстегнула комбинезон, чтобы согреть ее у огня. Дрова в камине были ненастоящие, бегающий по ним синий огонек — холодный, как вода. Не очаг, а декоративный фонтан какой-то. Волосы Мэри-Эммы намокли и прилипли к голове. Ну что ж, возьму ей горячего какао.
— Сволёси, — повторила она, и мы обе расхохотались.
— Только это слово нельзя говорить, — предупредила я.
— О боже! — вскричала Сара. — О боже, о боже! Нет, это предел всего, предел всему!
Когда я рассказала о случившемся, она забегала по кухне. Я не стала повторять термин, который употребил Май-кылл, а прибегла к выражению «слово на букву “н”». Я держала на коленях Мэри-Эмму, а она играла с моими волосами — приподнимала пряди, отпускала, и они падали мне на лицо. Я сдувала их, они шевелились, и Мэри-Эмма смеялась.
— Боже мой! — продолжала Сара. — Кто знал, что в этом городе такое возможно?! По всему округу на всяких празднествах постоянно попадаются смешанные семьи. Я думала, этот город идеально подходит… ну, может, не идеально, но я решила, что для Эмми такое место будет самым подходящим. Я думала, мы не повредим ей, привезя сюда, а теперь понимаю всю степень своей наивности.
Она снова принялась уже знакомым мне жестом расчесывать волосы пальцами, на этот раз — обеих рук сразу.
— Может быть, если ты черный, такого места на самом деле и нет, — сказала я, думая про мальчика с курса по суфизму. Сара только воззрилась на меня:
— Я организую группу поддержки. Не смейся.
Я и не смеялась.
— Я собираюсь использовать сам механизм этого города против него. Этого проклятого самодовольного городишка, который…
— Который сам себе моет ноги и сам эту воду пьет! — закончила я, вспомнив присказку жителей Деллакрос-са о Трое. То была метафора и вместе с тем не метафора. Именно так думали о Трое в глубинке штата: считали ее сборищем самодовольных, либеральных, сортирующих мусор, граждански сознательных, дрочащих на самих себя обезьян. Позеров, стремящихся к довольству собой — а это в Деллакроссе означало «стремящихся превознестись над другими». Насквозь фальшивых. Это и было подлинным преступлением. Недостаток подлинности, что бы эти слова ни означали. И еще примерно раз в год очередная девушка из глубинки приезжала в Трою на выходные, перебарщивала со спиртным, и ее находили изнасилованной и убитой в какой-нибудь квартире или в городском парке.