— Очень мило, — сказала Сара, глядя на меня. На ней был золотой свитер с рельефом — тугими шишечками наподобие морских узлов, — и худые руки в рукавах напоминали кукурузные початки. Она не сняла поварской колпак из плотной хлопчатобумажной ткани. — Что это за язык?
— Португальский, — ответила я. — Кажется.
— Португальский, — кивнула Сара.
— У меня сегодня день рождения, — влез Ной, пытаясь меня выручить.
— Правда? Ну с днем рождения, милая моя Ноэль! — она поцеловала его в щеку, обняла за плечи и не стала убирать руку. Было видно, что он работает у нее уже много лет.
Ной указал на Сару, обращаясь ко мне:
— Я ее обожаю!
— Да, миленький, но ты снова оставил банку диет-колы в морозилке, и она опять взорвалась.
Сара упрямо не желала улыбаться. Во всяком случае, широко улыбаться.
Я развернулась и двинулась с Эдвардом и Мэри-Эммой назад, на кухню. Эдвард качал головой:
— Вечно у него одно и то же с диет-колой.
Я пошла к микроволновке — разогреть маффин для Мэри-Эммы, но вдруг Эдвард остановил меня касанием руки:
— Смотри. Там мотылек.
Эдвард нажал «пуск», не загрузив микроволновку, — желая посмотреть, что будет с мотыльком. Такой садизм под маской любознательности — нездоровая страсть к экспериментам, характерная для некоторых врачей, для скучающих мальчишек, для маньяков. Вот и у Эдварда она была. Мотылек не пострадал. Он не забился в конвульсиях и не самовозгорелся, как мог бы спрогнозировать бессердечный искатель знаний. Как спрогнозировала я сама. Может, во мне тоже погиб безумный ученый? Мотылек вообще ничего не делал — только сидел, прилипнув всем телом к стенке микроволновки изнутри. Вероятно, несчастная тварь испустила дух уже давно. Я убрала ее останки бумажным полотенцем и разогрела полдник Мэри-Эммы.
— Ну я же должен был посмотреть, — сказал Эдвард.
Мысли о Бонни тревожили меня. По ночам она мне снилась. Она все время приближалась, желая что-то сказать, но никак не говорила. Она плавала в воздухе. Она разбухала и росла. Она врывалась из смежных комнат. Сначала не было никаких дверей, а потом внезапно дверь появлялась и поглощала ее. Бонни всегда являлась с пустыми руками. Она все толстела. Одета она была в бледно-серое — цвет пластика офисной техники, всяких там ксероксов и принтеров. Она молчала. Мне ни разу не удалось вытянуть из нее хоть слово.
В резиденции Торнвуд-Бринк часто звонил телефон, я подходила, на том конце долго молчали и вешали трубку. Потом звонки вроде бы на время прекратились.
Опасаясь, не покончила ли Бонни самоубийством, я снова погуглила «Бонни Дженклин Кроу», ожидая, как обычно, нулевого результата. Вместо этого я обнаружила заметку в газете, выходящей в штате Джорджия. Там говорилось, что некая Бонни Дж. Кроу найдена убитой в своей квартире в Атланте. Подозреваемых не было. Признаков ограбления — тоже. Велось следствие. У меня оборвалось сердце. Ну конечно! Именно такое могло случиться с бедной обреченной Бонни. Я боялась, что она покончит с собой, но стать жертвой убийства — гораздо больше на нее похоже.
Но откуда она взяла деньги на переезд в Атланту? Может, толкнула новые золотые часики, за которые отдала ребенка и отреклась, если не от всяческого счастья, то, во всяком случае, от всего связанного с Мэри? Я пошла на иБэй и обнаружила, что там выставлены на продажу золотые часы — неким пользователем боннигринбэй. Сколько на свете людей по имени Бонни Кроу? Сколько юзеров под ником боннигринбэй? Пора с этим завязывать. Я раскопала слишком много. Того, что я узнала, не будет на экзамене. Надо возвращаться к учебе. У меня дома безостановочно играли саундтреки фильмов «Самый длинный день» и «Спасти рядового Райана».
Субботними вечерами я ходила к Рейнальдо одна. Я больше не надевала лифчик на водяных подушечках — иссяк запал, ну или еще что-нибудь запало, как шутила Мерф. Рейнальдо вроде бы не смущало мое «козье вымя», как мы в деревне выражались о маломолочных коровах. Казалось даже, что он в меня влюблен. Во всяком случае, он был очень внимателен ко мне и однажды даже заявил, что ему больше нравятся девушки с маленькой грудью. («И ты поверила», — жестоко сказал один из моих последующих бойфрендов.) Если серое платье оказывалось в стирке, мне приходилось составлять наряд из разнородных черных вещей, какие обнаруживались в гардеробе. Все они были немножко разных оттенков черного цвета: иссиня-черные, зеленовато-черные и даже, как ни странно, красновато-черные. Все выцветшие, заношенные до лоска или застиранные, в результате каждая приобрела собственный неповторимый цвет и не сочеталась ни с какой другой черной вещью. Я добавляла растянутый свитер с серебряной нитью и длинные серьги — шарики кварца, они блестели в темноте на фоне моих волос, как третий и четвертый глаза. Я красила губы, и рот казался окровавленным. Я красила ресницы, и к утру тушь собиралась в уголках глаз, как сажа. Я надевала зеленую армейскую куртку, которая очень неожиданно смотрелась с пушистым шарфом цвета слоновой кости, накрученным поверх воротника, наподобие шкирки чау-чау. Словно собираясь на маскарад в костюме террористки, я надевала ожерелье с египетским скарабеем, неудобное синее кольцо, изготовленное где-то в трущобах Карачи, и душилась «Арабской принцессой». Воплощенная неполиткорректность. Я рассчитывала на внезапность атаки. И это, похоже, работало. Часто мы вообще не говорили ни слова. Руки у него были мягкие и сильные. Пенис — маленький и шелковистый, как гриб вешенка в травяной подстилке пасхальной корзинки. Он старательно выхлебывал меня губами, словно каждая часть моего тела становилась устрицей, его личной, и тогда я чувствовала, что люблю его. Иногда он отстранялся и, счастливый, смотрел на меня сверху вниз. «У тебя длинный нос, такой приятный на ощупь, как у лошади, — говорил он, — и глаза тоже лошадиные — темные, нежные». Я начинала думать обо всех виденных мною в жизни лошадях и о том, что им, кажется, очень трудно направить глаза в одну точку и как-то скоординировать. Глаза красивые, но испуганные и растерянные, а поскольку сидят по разным сторонам головы, как у рыбы, один иногда скептически вскидывается и вперяется в меня. Я совершенно не ощущала себя лошадью — я знала, что инстинкт гонит их бежать и бежать, без остановки. А я в основном старалась стоять неподвижно, как куст коралла, чтобы не привлекать внимания акул. Но я уже выбралась на сушу и каким-то образом успела превратиться в лошадь.