— Я, бывало, бегала за ними на фермерский рынок к шести утра. В апреле надо будет снова включить их в меню. — Она ушла в свои мысли. Все же мне было приятно услышать хороший отзыв об отце. У нас в городке его не очень уважали как фермера: считали дилетантом, огородником, у него даже не было настоящего хозяйства, только утки (которые по весне жестоко насиловали друг друга, к чему мы так и не привыкли), собака, трактор, веб-сайт (веб-сайт, рехнуться можно!) и две декоративные, сомнительной удойности коровы со звездочками во лбу. (Их звали Бесс и Гесс, или, по версии отца, Молоко и Навоз, и отец не позволял им толочь копытами берега ручья, как позволяли своим коровам здешние фермеры. Однажды я подоила Бесс. Перед этим я коротко подстригла ногти, чтобы не сделать ей больно. От ее волосатого вымени с прожилками цвета лаванды меня чуть не стошнило. «Ну ладно, тебе необязательно больше доить», — сказал отец. Что я за фермерская дочь такая?! Я уперлась лбом в коровий бок, чтобы не упасть, мне стало тепло, меня все еще мутило, и я почувствовала, что люблю Бесс.) Еще у нас одно время была жизнерадостная свинья по имени Хелен. Она приходила, когда ее звали, и улыбалась, как дельфин, когда с ней разговаривали. Однажды она исчезла. Через несколько дней, утром, за яичницей с беконом мой брат спросил: «Это Хелен?» Я уронила вилку и закричала: «Это Хелен? Это Хелен?!» Мать тоже перестала есть и жестко посмотрела на отца: «Бо, это Хелен?» Со следующей свиньей нас не стали знакомить. Звали ее WK3746. Позже мы завели милую, но капризную козочку по имени Люси. Она иногда скакала по двору с нашей собакой Кляксой, свободная, как птичка.
Завсегдатаи магазина «Ферма и хозяйство» критиковали отца за пренебрежение вещами, обязательными для сельского жителя. Его ферма была, по сути, слегка разросшимся огородом — причем только слегка. И амбар свой он покрасил не как все, дешевым, маскирующим кровь ярко-красным суриком, который на фоне зелени полей слишком сильно напоминал матери Рождество, — а белым и голубым, как небо. За это отцу вечно перемывали косточки в магазинах кормов и сельскохозяйственных припасов в округе. (Впрочем, мою мать, как я считала, эти цвета радовали, напоминая о Хануке и Израиле, хоть она и утверждала, что презирает то и другое. Способность матери испытывать счастье была как маленькая суповая косточка, придающая аромат большому котлу супа.) Кроме того, наш дом был слишком вычурным по местным меркам, смесь кремового городского кирпича с чикагским, сложенная в золотой и пыльно-розовый узор, с мансардными окнами, как у зажиточного фермера, не по чину отцу. Зубцы и нижние поверхности балок отец красил коричневым, или оранжевым, или, по временам, мрачно-фиолетовым. Он что, какой-нибудь голубок из Миннесотского балета? Но отец притворялся, что не слышит, и продолжал жить, ведомый собственными целями и собственным чувством юмора. Он своими руками пристроил к дому гостиную — экологически чистым способом, первый в округе. Он сам смешивал штукатурку из глины, набирал на мастерок и облеплял ею перевязанные проволокой тюки соломы, утрамбованные в проемы между балками. Соседей это не впечатлило: «Да чтоб я провалился. Бо слепил мазанку и пристроил к дому, будь он неладен». Подоконники были из известняка, но искусственного, их просто заливали в форму. Отца трудно было сбить с пути. Он обожал старый бело-голубой амбар с помещением для дойки и ржавыми ведрами, которые никогда не выбрасывал, и протекающий поблизости ручей, где все так же охлаждали молоко. В ручье был рыборазводный садок. Еще наши земли включали в себя клочок леса и несколько пахотных полей. На самом деле отец держал обычное пастбищно-выпасное хозяйство на склонах, но местным он казался достойным презрения, крайним чужаком. В глазах окружающих его странности не просто мешали ему стать своим. Они выходили за всякие рамки, перерастая в вопросы о Боге, человеке и мире. Отец старался не пользоваться гибридными семенами. Он даже огурцы с пониженной горечью не сажал. Поэтому салат у него шел в стрелку раньше, чем у соседей. Возможно, это казалось им смешным — наряду со слишком маленьким наделом, неявкой на церковные ужины и сельскохозяйственные ярмарки и эксцентричной супругой непонятной национальности, которая встает слишком поздно для фермерши и не слишком утруждает себя работой по дому. (Мать ставила в торцах клумб зеркала, чтобы цветов хотя бы казалось вдвое больше, чем на самом деле.) Отец был еще хуже, чем «книжным фермером», — он фермерствовал по журнальным статьям. Его уважали даже меньше, чем тех, кто выращивал женьшень. Но все-таки он пытался войти в милость у соседей: например, засевал небольшой участок соей, чтобы обогатить почву и оттянуть вредителей от соседской люцерны, помочь соседям немного. Он занимался севооборотом — не только ради здоровья почвы, но словно играл в войну, стараясь дезинформировать врага: если в этом году посеять пшеницу на бывшем картофельном поле, а картошку — где раньше была соя, на полях реже заводится картофельная совка. Вероятно, совка устает от бесплодных поисков еды и начинает клевать носом. На наших землях почва была шоколадной и бархатной, как вино, а вытравленная антибиотиками грязь на полях соседей громоздилась унылыми серыми комьями. Отец занимался локальным, экологически чистым, органическим, неторопливым земледелием, одиако много лет назад он не продался ни одному из кооперативов органического земледелия, которые скупали земли у огородников. Это еще больше укрепило стену между ним и соседями. Его дразнили «тофу-Том», или «Бо, принц тофу», или просто «Бофу», хотя выращивал он картошку.