— Привет, — сказал он без улыбки и будто издалека, с той стороны огромной холодной пустоты. Он взял фонарик, который висел у него на брелоке для ключей, и осветил мне путь, а потом положил фонарик на пол — другого света у нас не было. Посмотрел в лицо и отвел взгляд. На полу рядом с ним стояла чашка чаю; он взял ее и отпил, не сводя глаз со стены. Я уже видела у кого-то точно такое же выражение лица и такое же движение. У кого? (У Эдварда. В самый первый день нашего знакомства.) Мне еще предстояло узнать, что такое выражение лица у мужчины возвещает начало конца любви. Оно показывает, что мужчина больше не старается. Его старанию пришел конец, оно скончалось. Надменная Апатия. Эти слова могли бы служить сценическим псевдонимом стриптизерки. Чувство священного, погружение, вторжение, уничтожение заурядного — все это предшествует романтической любви, а потом появляется Надменная Апатия, стриптизерка, что крадет у тебя возлюбленного.
— Что происходит? — спросила я. Ветку яблони не во что было поставить и не на что положить, и я все так же держала ее в руке. Цветы слегка обвисли, и было видно, что они уже начали умирать — этот аспект цветов я досконально изучила по произведениям живописи.
— Я переезжаю в Лондон, — сказал он. — Ксилофон я отправил тебе. Его должны привезти через несколько дней. У тебя дома Мэри-Эмма сможет на нем играть. Ну и ты, конечно, тоже.
Может, цитата из Джека Лондона — подсказка для разгадки шифра? Или сам шифр? Все стало очень странным. То, что раньше было между нами, растворялось, как кубик льда в стакане: чем меньше становится, тем быстрее исчезает. Вот как кончится мир. Меня об этом предупреждали.
— Я не состою в подпольной организации, — сказал он.
— У меня и в мыслях не было. — Хотя теперь было. Он согласился на какое-то задание. Наверно, именно в этом дело. Какой-нибудь мулла-манипулятор захватил над ним власть. Ходили слухи о том, что подобная вербовка втихомолку происходит абсолютно везде, хотя передавались эти слухи шепотом, причем иногда — как анекдоты. — Но почему Лондон?
— Англичане обладают критическим мышлением, при этом держат лицо и не склонны к жалобам. Американцы пропустили эту стадию развития, перешли от туповатого стоицизма напрямую к невротическому скулежу.
— Это не ответ, а фигня.
— Я работаю в исламском благотворительном обществе, которое помогает детям Афганистана. Больше ничего. Но они думают, что я состою в подпольной организации. Я не подпольщик. Если тебя кто-нибудь спросит, если тебя будут допрашивать после моего отъезда, скажи, что я не состою ни в какой организации.
В этом разговоре не было места вопросу: «А как же наши отношения?» Пространство разговора внезапно заполнили другие люди. Возможно, мы наконец достигли той степени близости, которая уничтожает близость.
— Ты бразилец. В какой организации ты можешь состоять? В секте приверженцев полной эпиляции?
Однажды я нашла у него дома в стопке газет каталог женского белья. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что адрес на почтовой этикетке — мой собственный. Несомненно, Рейнальдо прихватил журнал без моего ведома в один из редких случаев, когда заходил ко мне. Может быть, хотел посмотреть на грудастых моделей. Теперь, когда он, нате вам, уезжает в Лондон, всевозможные моменты, о которых я так долго отказывалась думать, вернулись, налетели стаей, словно пыльный ветер, что хлещет по глазам, выжимая слезу.
— Я не бразилец.
— Не бразилец? — Ну конечно, он никакой не бразилец. Как я раньше не догадалась? Где босса-новы? Почему он не знает ни единой строчки «Девушки из Ипанемы»?
— На этот счет я сказал неправду.
— Почему? А откуда ты?
Может быть, окажется, что он знает слова «Кашмирской любовной песни», моей любимой, которую исполняет Родольфо Валентино. Мои руки и впрямь бледны! Хоть он и не любил их под сенью Шалимара. Сердце колотилось изнутри в грудь, как пальцы по крышке стола.
— Из Хобокена в штате Нью-Джерси.
— Из Хобокена? Как Фрэнк Синатра?
Он едва заметно хихикнул, но глаза продолжали смотреть жестко, педантично.
— Даже самую первую революцию в Америке совершили люди из Нью-Джерси.