— Болезни и азартные игры. С самого начала. Мы что, на курсе американской истории?
Я взглянула в его знакомое, прекрасное лицо. Он покидал меня так же загадочно, как появился в моей жизни. Агония. Уход это как приход, только наоборот. Все в рифму.
— Ты невинна. Хотя ты не сохранила чистоту. Но все же я считаю, что ты невинна. Особенно для еврейки. Это хорошо.
— Для еврейки?
— Да.
Он говорил непререкаемо, как судья, выносящий приговор. Такой тон был ему несвойствен, и он видел, что я это поняла, и вроде бы едва заметно улыбнулся мне, выходя из роли. Эта улыбка должна была проскользнуть ко мне между строк жестко предопределенного сценария прощания.
— Это значит, что ты мне больше ничего не расскажешь, так? — Я принялась теребить подол футболки, скручивая ее в петлю. В жизни, как в кино, иногда можно ошибиться и принять робота за живого человека. — Что случилось с твоей речью? Ты не проглатываешь окончания. Как это может быть, что ты из Нью-Джерси?
— Когда узнаешь, кто ты на самом деле, перестанешь быть невинной. И другим людям будет печально на это смотреть. Все, что ты узнаешь, отразится у тебя на лице и изменит его. Но это опечалит лишь других, не тебя. Ты будешь думать, что приобрела некую мудрость, весьма ошибочно, но ошибка будет иметь определенную власть над тобой, так что ты, как ни прискорбно, будешь ею дорожить и взращивать ее.
— Может, для начала я выясню, кто юы на самом деле? — Я служила мини-баром — а не минбаром — в этой комнате, временном пристанище. Здесь угощали по принципу «приноси напитки с собой», и я сама принесла то, от чего захмелела. — Ты хаджи, воин джихада, борец за веру.
— В джихаде, в борьбе за веру, нет ничего преступного. Преступное есть только в преступлении.
— Спасибо за исламофашистскую лекцию, о воин за веру.
— Как сказал Мухаммад, мы не знаем Бога так, как должны были бы.
— А кто в этом виноват? Точно не я и не ты! Может, Бог сам недостаточно старался с нами познакомиться. Может, ему следовало быть более общительным.
Мне вдруг показалось, что я старый индейский вождь, при жизни которого мир бесповоротно изменился. Молодежь никогда не узнает, как в прежнее время воины, даже самые сильные, клонились в седле от усталости под конец долгого странствия. Но если Рейнальдо способен ощутить зыбкость собственного пути, может быть, мы сможем предаваться отчаянию вместе. Несмотря ни на что, я не считала его неисправимо религиозным. Он отказывался есть сардельки, но это можно понять. Когда они горячие, то плюются кипящим жиром, а холодные похожи на саму смерть…
— Я не знал, что ты способна на такое кощунство, — сказал он. Не улыбка ли это?
— Ну что ж, иногда творение превосходит творца. Ты же знаешь. Компьютер может обыграть чемпиона по шахматам. Бывает, что сын умнее отца. — Про Франкенштейна лучше не упоминать. — Может быть, Библия с ее тщеславным, ноющим богом пытается объяснить нам, что тварный мир божественнее Творца. Гляди-ка! Меня за эти слова не поразило громом!
— Иногда приходится подождать.
— Чего, удара грома?
— Его тоже. Вообще всего.
— Замечательно. — И я добавила: — А не может ли борьба за веру быть подобрее, поделикатнее?
— Мы обязаны повиноваться Богу.
— Ну так пусть он изъясняется четче. А то ничего не разобрать.
— Он сделал вестниками нас.
— Как мило, что у него есть персонал и отделения в разных городах.
— Мы — Его овцы…
— Я не такой персонал имела в виду…
— …И вместе с тем — Его волки.
— Это как-то очень сложно.
— Человечество — источник всяческих страданий.
— И источник всяческого Бога. — Я начала зарываться. — Но как я уже сказала, создание часто превосходит величием создателя.
Что это — гордыня или теория разумного замысла?
Он молчал, улыбаясь не-улыбкой. Я начала клониться и падать в его сторону, словно бурю чувств, бушующую во мне, можно было неким волшебством претворить в полезную привязанность. Может, если я попытаюсь его поцеловать… Но он отстранился. И тогда я медленно встала, отступила — осторожно, по шажку. Он заговорил. Моя ветка яблони упала на пол рядом с ним.
— В мире миллиард мусульман, — сказал он.
— Это ты к чему? Чтобы я нашла себе другого такого же?
Он пригвоздил меня взглядом, исполненным силы. Это он умел — колоссальную сосредоточенность в лице и в глазах:
— Такая возможность не исключена.
Глаза на миг блеснули жалостью к нам обоим.
— Из камня крови не выжать, — печально сказал он, вероятно подразумевая любовь. Он облюбовал это выражение и уже не раз прибегал к нему в разговоре со мной.