— Сильно поранилась? — спросил он, почти как прежний милый ласковый мальчик. Я знала, что глубоко внутри он до сих пор такой, но эта его часть уже не играет роли.
— Нет. Все в порядке. Не больно.
— Они думают, что я состою в организации, но я не состою, клянусь. Надеюсь, что ты всегда будешь этому верить.
— Клянешься Аллахом… О да, я верю.
Я обулась.
Это напоминало классическую сцену в фильме, когда один из влюбленных — в поезде, другой — на перроне, поезд трогается, и оставшийся на перроне идет за ним, ускоряет шаг, переходит на трусцу, потом отчаянно бежит следом, потом сдается, и поезд бесповоротно улетает вдаль. Только в этом случае всеми сразу была я: и тем, кто на перроне, и тем, кто в поезде. И поездом тоже.
— Во имя Аллаха.
Во имя ла ла ла ла ла ла ла. Я выбежала на улицу, плача. Я бежала, бежала, не оборачиваясь, и никто не побежал за мной. Я миновала бирюзово-белый домик, в котором размещался союз студентов-мусульман, недалеко от дома Рейнальдо. Я знала, что там на заднем дворе соорудили импровизированную мечеть. Рейнальдо сам участвовал в малярных работах. Сейчас, ночью, ни в мечети, ни рядом с ней никого не было, а вот днем там иногда бывало пугающе людно. Нигде не должно быть людно, подумала я. Не должно быть толпы и суеты. Все должно происходить медленно, при минимальном стечении народа. Я бежала тем же путем, каким ходила всегда, но улицу разрыли — ремонтировали канализацию, и по центру проезжей части высилась муниципальная баррикада с крупной надписью на щите: «Путь закрыт». Ниже на том же щите неизвестный автор граффити вывел черной краской из баллончика: «Я тебя люблю». В небе висели лучистые капли яда, как те сто пауков, которые, как говорят, успевают нападать человеку в рот за всю жизнь, в те моменты, когда он спит, отвесив челюсть. Я бежала на север, на север, на север — пожалуй, так можно добежать до самой Канады. И там я окоченею от усталости и горя, поднятые руки и пальцы одеревенеют, и я, волшебно превращенная скорбью, стану кленовым деревом. И мои слезы кто-то уварит, добывая сироп для блинчиков.
С раной на ноге вышло интересно: оказалось, что, если на ней твердо стоять, а не нянчить ее, от давления кровь унимается и рана заживает. Сойдет за мораль для эпохи нью-эйджа. Попав домой, я разделась догола, пустила воду в ванну и залезла туда. Сидя по пояс в поднимающейся воде, я дала полную волю рыданиям, рвущимся изнутри. Туалетная бумага, намотанная на палец, размокла и расплылась по всей ванне млечными волокнами и струйками. Когда я погрузилась в воду с головой — чтобы больше не быть, чтобы очиститься, чтобы изменить состояние сознания, в котором находилась, как его ни называй, — обрывки бумаги подплыли и прилипли к волосам. Больше не в силах удерживать дыхание, я высунулась из воды и обнаружила, что от тепла и влажности палец на ноге снова начал кровить. Ярко-алые завитки вызывающе закручивались в воде, будто сама жизнь с усилием вырвалась на волю. Хотя на самом деле это был привет от смерти. Я вылезла из ванны, завернулась в полотенце и продолжала крутиться, крутилась и крутилась, полотенце упало, капли с мокрых волос орошали комнату, а я все кружилась, впадая в состояние не жизни, не смерти, а какого-то головокружительного вознесения, которое, я была уверена, не имело ничего общего с суфизмом и не знаменовало взлета моей души из блистательных глубин в поднебесье дивной бури; скорее всего, просто комбинация физической усталости с низким кровяным давлением. Ребенком я часто это испытывала — ощущение легкой отстраненности от собственного тела, полезное напоминание о том, что ты такое на самом деле.
V
Часы скакнули вперед, и свет теперь слетал с неба рано и доживал до вечера. Я спала некрепко, и ночи были длинны и полны речей с упреками от людей, как будто находящихся в комнате. Но когда я просыпалась, рядом никого не было. Воздух в квартире был туманный и влажный. Я все чаще замечала, что прерия не умеет удержать весну. Ей словно не хватает веток, за которые можно держаться, холмов, в которые можно упереться, — не за что зацепиться, по сути, и на вакантное место тут же пролезает влажная летняя жара. Выговоры от невидимых соседей сменились ощущением, что меня кусают невидимые насекомые. Все, что я ела, слипалось в животе в тяжелый шар наподобие глины. Во сне у меня останавливался пульс и снова начинался — торопливый, растерянный, и я пробуждалась от снов, в которых бежала проулками, голая, от чужого гнева и упиралась в тупик. Я вставала с постели, и одна нога оказывалось пугающе бесчувственной, как кусок мяса — затекла во сне, и ногти на ней будто расшатались, готовясь расстаться с пальцами. И все это от несчастной любви.