Я уже много месяцев не подметала и не мыла полы Если случалось что-то пролить, я вытирала лужу бумажным полотенцем и надеялась, что в результате постепенно пол во всей квартире станет чистым. Мне казалось, что так убирать квартиру — по кускам — все равно что писать каждый день по стихотворению, пока наконец не выскажешь все, что стоит высказать о человечестве. Но так на самом деле не работает даже в поэзии: углы заросли грязью, а отдельные половицы приобрели скользкий адский лоск. Иногда, если кончались бумажные полотенца, я брала влажную салфетку из упаковки, которую всегда носила в рюкзаке для Мэри-Эммы. Я начинала с рабочего стола на кухне и двигалась сверху вниз в бредовой уверенности, что одной салфетки хватит на всю комнату. Такое обсессивно-компульсивное хозяйствование стало моим уделом.
Ни одна душа не спросила меня о Рейнальдо, и лишь тогда я поняла, какой скрытой, тайной была наша связь. Мимолетная, исчезнувшая. Как «Бригадун», только в хиджабах. Мои собственные чувства казались мне позором. Похоже, я не оставила следа в доме Рейнальдо, если не считать крови на полу, и за мной не пришли. Я ощущала себя унылой, как рыба, — на самом деле всего лишь строчка из песни, которая крутилась у меня в голове. «Траве все равно, ветру плевать, прерия, когда-то морское дно, начинает меня забывать». Глагольные рифмы в унылых песнях для бас-гитары — это святое.
На самом деле я ощущала вот что: меня срубили, как дерево. Это чувство было мне внове, и я начала понимать, что отныне все новые для меня чувства, видимо, не сулят ничего хорошего. В моей жизни останутся только неприятные сюрпризы. А чувства, может быть, примут ощутимую физическую форму, как унылые рыбьи губы — рот, распяленный в удушливой немоте, или еще чего похуже. Я встряхивала волосами и колотила по струнам, как Джейко Пасториус, щурясь, чтобы порожки на грифе расплывались. Может быть, однажды я тоже выковыряю порожки пилочкой для ногтей и залью бороздки эпоксидкой.
Иногда я слишком рано просыпалась, чувствовала, как дергается под одеялом нога, и спросонья не понимала, что это моя. Я ощущала только движение прохладной простыни, и казалось, что со мной в постели кто-то еще, но я быстро поворачивалась на бок и видела, что здесь никого нет, только я. По ночам, прежде чем заснуть, я опускалась до того, что сверлила взглядом телефон. «Это ты?» — «Да». — «Ты засыпаешь?» — «Не то чтобы». — «Сколько пальцев я показываю?»
На самом деле никто не задал мне ни единого вопроса. Никто не сказал ни единого слова. Кроме Сары.
— Ты читала в газетах про этого студента, который исчез? В его квартире нашли кровь, но никто не знает, чья она.
— Неужели.
— Это случайно не он фотографировал Эмми? Или, может, какой-нибудь его друг?
— Насколько мне известно, нет.
— Ты понимаешь, в этом-то и проблема: «Насколько мне известно». Эти слова оставляют простор для сомнений.
Она бросила на меня быстрый косой взгляд. Я только смотрела на нее, ничего особо не видя. Наверно, я заметно свихнулась от горя, потому что Сара подошла, поправила рукав моего свитера и погладила меня по руке.
— Прости. Я сама не знаю, чего к тебе прицепилась.
— Ничего, — ответила я. На самом деле это было квазиничего.
Сара продолжала составлять тематические меню. Вечер инвазивных видов: клецки из чесночницы, речные дрейссены на пару, суп из дикой моркови и дикого пастернака, салат из цикория, чесночницы, чистяка, водяного кресса и лопуха. Салфетки из человеческих волос! Впрочем, это я выдумала и подсказала Саре, чтобы ее развеселить, но она сказала: «Хм. Объедение». И еще был вечер вымирающих видов: дикий рис с мясом дикого бизона; американский угорь на гриле и цыпленок породы шантеклер с короткими и толстыми корнеплодами пастернака. Сара утверждала, что поедание вымирающих видов оправдано с точки зрения экологии: если животное окажется вкусным и блюдо из него станет популярным, люди постараются сохранить этот вид. Но я не очень внимательно слушала. Общая идея заключалась в том, что пища всегда выживает. Уж не знаю.
— Я ушла на завод! — кричала обычно Сара наверх, стоя у подножия лестницы. Я видела краешек ее белого пиджака.
— Чао, мама! — кричала Мэри-Эмма вниз. Она освоила огромное количество новых слов.
— Я пать, — сказала она, когда захотела в постель. Она обожала старые фильмы с Эстер Уильямс, которые я приносила из университетской библиотеки, но от них либо перевозбуждалась, либо уставала.