— Понимаешь, это как заасфальтировать рай и сделать там стоянку для машин, — протестовала я.
— Не похоже, поверь мне. Совсем не похоже.
Мерф умела говорить без жалости и без злобы. Она предпочитала песню «Каждый встречный — это ты у тебя во сне». Эта песня была навеяна тем, что кто-то когда-то рассказал мне про сны, но одновременно была воодушевляющим гимном, поднимающим на борьбу против неверного возлюбленного-нарцисса. О да, детка, бессильная месть, пой, птичка, пой! Нет ничего лучше слов, которые можно толковать двояко. Кого волнует, нажал ли кондуктор на тормоза и остановился ли поезд? Я на бас-гитаре задавала ритм, и Мерф самозабвенно, с болью и наслаждением, бросалась на ксилофон. Сигарета, брошенная рядом на блюдце, курилась дымком, словно крошечный костер двух крошечных пленниц-скво. Кто же знал, что Мерф умеет играть?
— Это просто игрушка, — сказала она. — Любой сыграет.
— Неправда, — я не поверила и впечатлилась. Руки Мерф летали по клавиатуре волновыми движениями белки, переплетая синус и косинус. Вдруг она останавливалась и тыкала в мою сторону правым молоточком, указывая, что настало время для моего соло. И я выдавала соло на полную катушку. Во всяком случае, старалась. Мерф любила наши совместные композиции больше, чем творения, созданные мною в одиночку, такие как «Собачьи какашки для брата под видом конфет». Лучше всего нам удавались забойные композиции, например «Летний вечер, колбасный фарш», — эту песню мы написали вместе, соединив самые прекрасные слова в человеческом языке с самыми отвратительными и таким образом подытожив свое мнение о любви. «Летний вечер» — творение Божье. «Колбасный фарш» — само омерзительное человеческое тело. Когда я задавала ритм на бас-гитаре и у меня получалось, Мерф могла перехватить соло на ксилофоне, и оно звучало потрясающе. Ну, может, не так уж потрясающе. Глуповато, но мило. «Рожа как гроб с музыкой!» — кричала она. Видимо, я так тонко чувствовала музыку, что это отражалось на лице. В перерывах между веселыми напевами, охваченные благотворной усталостью, мы ловили себя на исполнении даже баллад в ритме вальса:
— Я тоже хочу кое-что сочинить, — сказала Мерф как-то вечером. Потому, что уже стемнело, и потому, что мы выпили по два пива на брата, она схватила мою гитару и начала неловко перебирать струны, напевая только что родившийся мотив, голый, как стриптизерка. Мы сочиняли строчки по очереди — одну она, одну я и так далее.
Мерф хотела срифмовать «разделись… оделись… прелесть… не целясь…».
— Как это произносится? — уточнила она. — Обелиск или обелиск?
Я не знала. Почему я этого не знала?
— Наверно, смотря какой.
Можно сказать, что мы валились под стол от хохота, но эти слова не передают и малой доли колоссального утешения, которое приносила нам музыка. Вскоре я доставала электрическую бас-гитару уже каждый вечер, и мы исполняли все песни, какие знали, в простом ключе — соль-минор или ми-минор, с риффами, которые были все равно что карабкаться раз за разом на одни и те же три ступеньки. Мы стали сочинять песни без припевов — одна сплошная, проклятая, безжалостная жалоба, куплет за куплетом, словно перекидной нож, который ходит по кругу в ссоре и не находит приюта, где бы остановиться, не находит отдыха.