Строка за строкой мы пытались складывать осмысленные слова в точные рифмы. Мы рифмовали «эволюция — поллюция», «кубический — неебический», «урагана — кургана». Получалось очень сердито, но без особого смысла. Мы сочиняли по очереди, и стихи звучали как рифмы сталкеров, мрачно опьяненных любовью, крохи надежды как пыль у нас под ногтями, и ночи сменяются днями, и все тщетно, потому что моя страсть безответна, у меня есть только ты, детка, и я цепляюсь за надежду, как за ветку, а на небе звезда, но нам с тобой не туда, вот я стою в плаще и жду тебя, а ты вообще, неужели тебе плевать, что такой любви, как моя, вовек не сыскать, и я буду вечно ждать, пока меня полюбишь ты опять. Мы дошли до стадии, когда оставалось только радоваться, что у песни нет припева.
Как-то ночью мы оделись бомжихами, раздобыли магазинную тележку, наполнили ее пивом и отправились к железной дороге, в полосу отчуждения, только для того, чтобы повыть там по-волчьи. Суфизм на поздней стадии развития, ближе к концу.
— Когда мы выпустим свой диск, знаешь что? — сказала Мерф, когда мы плелись домой. — Мы вложим по бритвенному лезвию в каждую упаковку.
— И по маленькой бутылочке джина, знаешь, такой, — добавила я. — И по пистолету.
— Ты замечательная, — Мерф обняла меня.
— Ну не знаю, у меня такое ощущение, что мне суждено быть исключительно сестрой любому парню на свете, — промямлила я. — Думаю, то, что я читала «Правила. Как выйти замуж за мужчину своей мечты» в китайском переводе, тоже не помогло.
Мерф улыбнулась, но ее следующие слова меня напугали. Она нежно взяла мое лицо в ладони и сказала: — Да ты посмотри на себя! Ты вообще ничья не сестра.
Снаружи на клумбах желтые ирисы разворачивались под солнцем, вывесив языки, рифленые, как косточки нектарина. Воздух полнился тиканьем, гулом, словно все живое собиралось вот-вот взорваться.
— Не могу понять, где Эмми подцепила эту песню, — многозначительно сказала Сара. Мы сидели на кухне. У Сары на голове была поварская шапочка, не обычная с плоским верхом, а что-то вроде полотняного чепца без полей.
— Песню?
— Про Лео, едрить его налево.
— А, да. Это я сочинила.
— Ну ничего, — сказала Сара, словно я нуждалась в прощении. Я допускала, что так оно и есть.
— Я с ней разучиваю и народные песни, — робко добавила я.
— Да, «Мы с тобою ложим шпалы». Это она тоже поет. Но тут меня беспокоят два момента: во-первых, просторечная грамматика, а во-вторых, воспевание рабского труда.
Я гадала, не ослышалась ли. Шутки Сары иногда плохо поддавались опознанию, они не были явными и обладали не слишком четким ритмом, и порой казалось, что я не сижу в одной комнате с ней, а стою на улице и заглядываю издали в окно. Я непроизвольно выпалила:
— Вы серьезно?
— В каком-то смысле, — она посмотрела прямо сквозь меня. — Сама не знаю.
И ушла наверх, словно желая это обдумать. А вернувшись, добавила:
— Дети только осваивают язык, и лучше в общении с ними употреблять правильные формы глаголов. Поэтому внимательней относись к выбору песен. Это серьезная проблема, когда растишь цветного ребенка. Такая мелочь, как неправильная грамматика, может помешать ему в жизни. Потом, в будущем.
— Да, — механически откликнулась я.
— Мы — первопроходцы. Мы делаем нечто важное, нечто беспрецедентное и невыносимо трудное.
И она опять ушла, а я отвернулась, пряча собственные слезы за дверью, потому что устала и не могла в точности понять, к чему клонит Сара.
— Тесса? — послышался обеспокоенный голосок Мэри-Эммы.
Я откопала все шотландские напевы и мрачные ирландские застольные песни, какие знала. Если кто-то звал кого-то и все такое прочее. Гулял я молоденький, украл для милки пряничка. В этих песнях было много непонятных старинных слов, но еще в них то и дело попадалось «Бонни». Когда я до него доходила, боюсь, у меня делалось заметно испуганное лицо — Мэри-Эмма только молча смотрела, чуя неладное. Я не могла понять, напоминает ли это слово ей о чем-нибудь. Впрочем, она, как обычно, хотела сама выучить все песни. «Бонни о, о Бонни-ой, Нонни-Бонни удалой». Звонил телефон, и я застывала как вкопанная. Если Сара была дома, она брала трубку, и я быстро успокаивалась, слушая разговор. «Суп из кесадильи? Нет, мы такое не подаем, это только наши конкуренты… Ну конечно, это их секретный рецепт. Они вынуждены держать его в секрете. Стоит посетителям узнать, что туда кладут, и они в жизни больше его не закажут». Но иногда она спрашивала: «Кто это?», а потом бросала трубку.
Мэри-Эмма не только перебралась из высокого детского стульчика на обычный стул с подложенной подушкой, но и спала вот уже месяц «как большая» — на футоне. Поэтому, укладывая ее днем, я часто ложилась рядом — читала ей, пела и порой сама задремывала. Иногда нас будил Ной, пробираясь с жужжащим пылесосом по дому. В кармане фартука у него светился iPod, а наушники блокировали все шумы. Я впервые в жизни увидела iPod. Когда пылесос не гудел, можно было расслышать тоненький комариный звук из наушников и голос Ноя — он сбивчиво, самозабвенно подпевал, не слыша из-за наушников самого себя, а потому казалось, что он глухой. Но все-таки я научилась узнавать одну песню, которую он слушал снова и снова. Бонни Рейтт, «Не могу тебя заставить полюбить меня опять». Вот была бы на свете песня под названием «Я могу тебя заставить полюбить меня опять», я бы ее давно уже наизусть выучила.