— Но сначала нужно узнать печальную предысторию. Которую я тебе сейчас расскажу. Но ты должна понять: это произошло много лет назад, в другой жизни, мы тогда были другими людьми.
Она как-то осела назад, на подушки, а я, наоборот, подалась вперед со своих.
— Вы с Эдвардом? — уточнила я и отпила еще вина. Оно было прохладное и травяное на вкус. Я уже не понимала, кто имеется в виду, когда говорят «мы». Это началось в университете. В Деллакроссе я всегда знала, кого подразумевают собеседники. Еще я совсем не понимала, что имеют в виду люди, говоря о событиях, произошедших «в другой жизни». Это выражение казалось мне научной фантастикой из области эмоций, какую в маленьком городке терпеть не стали бы. «Что значит в другой жизни? Не пудри мне мозги! Какая у тебя может быть другая жизнь, я тебя знаю с тех пор, когда ты еще пешком под стол ходил!»
— Эдвард и я, — ответила она. — Мы тогда жили на Востоке, в Массачусетсе. Нас звали Сьюзан и Джон, и у нас был сын.
Была ли я потрясена? Я даже этого уже понять не могла. Похоже, кого ни возьми — он окажется совершенно другим человеком.
— Неожиданно? — она подняла брови, ожидая от меня какой-нибудь реакции.
— Вы серьезно? — выбрала я. Похоже, этими словами можно ограничиться до конца жизни, и они каждый раз будут осмысленной реакцией на происходящее, требуя полноценного ответа и таким образом поддерживая разговор.
— Сьюзан и Джон, — она потрясла головой.
— Это ваши вторые имена?
Она помолчала:
— В каком-то смысле да.
Она уже собиралась продолжать, когда у двери заднего хода завозился Ноэль. Только он так всаживал ключ в замок и потом елозил им в скважине, побрякивая ведрами и швабрами.
— Возможно, придется перенести этот разговор, — Сара наклонилась и поставила бокал.
— Хорошо, — я продолжала отпивать вино. В гостиную вошел Ноэль, обутый в расписные кроссовки. Он нес букет желтых нарциссов для Сары. Я знала, что он нарвал их в саду у предыдущего клиента.
— О, спасибо! — воскликнула Сара. — Хочешь вина?
— Да! — улыбнулся он. — Оно хорошо пойдет с диетической колой.
И нервно засмеялся.
Он редко срывал цветы в саду у Сары для клиента, к которому шел после нее. Впрочем, однажды он срезал несколько веток гортензии, оставив большую дыру-пролысину, и Сара велела в следующий раз резать с самого низа куста. По мнению Сары, беднякам было позволено многое такое, что не дозволялось богачам. Это вместо революции. На круг выходит гораздо меньше крови. Она так и заявила на сборище в одну из сред.
— Потом поговорим, — сказала она мне. Я отнесла свой бокал на кухню, оставила в раковине и пошла наверх посмотреть, как там Мэри-Эмма.
Я заглянула к ней, и оказалось, что сна у нее ни в одном глазу.
— Как поживаешь?
— У тебя коичневые глазки, — сказала она. — У меня коичневые глазки.
— Верно.
— Я хосю голубые, как у папы.
— Нет, не хочешь. У тебя замечательные глаза. Они и должны быть карие. Как у меня.
— Ладно, — ответила Мэри-Эмма. Она вошла в возраст, когда каждый день приносил новое: она просыпалась, и обнаруживалось, что она стала на дюйм выше, или начала говорить полными фразами, или оказалась в плену странных и мрачных идей.
— Хочешь пойти в парк? — спросила я.
— ДА!!! — радостно закричала она.
— Но сперва я тебе кое-что покажу. Я принесла тебе рыбок, подарок на Пасху.
Мы спустились вниз и посмотрели на рыбок. Они все еще томились в контейнерах из ресторана, и я нашла в кухонном шкафу прозрачную стеклянную миску для теста и перелила их туда. Рыбки плавали по кругу, развевая хвостиками и тычась губами в стекло.
— Как мы их назовем?
— Джуси! — воскликнула Мэри-Эмма.
— Джуси?
— Да, вот эта рыбка — Джуси. А вот эта, вот эта… Стив!
— Стив?
— Да. Они братья.
Она пялилась на рыбок, пока глазки не начали косить от усталости.
В парке Мэри-Эмма забралась на качели, и я подталкивала ее, чтобы она взлетала все выше и выше. Потом она слезла с качелей и побежала на горку. Небезопасное развлечение. Я слегка запнулась, но не стала ничего запрещать. Горка была крутая. По предыдущим визитам я знала, что дети на ней сильно разгоняются, обжигая попу о скользкий, раскаленный солнцем металл, а потом вылетают с нижней пологой части лицом вперед. Так и случилось с Мэри-Эммой, но это ее ничуть не обескуражило. Они с другой девочкой затеяли игру: по очереди лихо скатывались с горки и внизу принимали нелепые позы, стараясь друг друга рассмешить. Время от времени одна из них притворялась, что потеряла сознание или убилась совсем, а другая старалась воскресить ее. Возвращение к жизни знаменовалось хихиканьем, а достигалось щекоткой или насыпанием песка на голый живот или в волосы. Иногда мне казалось, что дети, в отличие от взрослых, считают: смерть бывает разной по степени окончательности и пересекается с жизнью множеством неофициальных способов. Это только взрослые думают, что смерть загоняет всех в свинцовое однообразие. Отчего ей не быть такой же пестрой, как жизнь? Или хотя бы не приукрашать и не маскировать это самое однообразие?