родственные: имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в
друзьях и жертвуем свету союзом единокровия.
Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под
великокняжеским, или царским правлением были вообще лучше нас. Не
только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы
превосходнее, т.е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что,
действительно, порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с
приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские.
Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую
оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в
царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды
иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что
правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а
Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением;
но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной
силе оного! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев,
без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством?
Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь
называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию
— неверным или братьям? Т.е. кому бы она, по вероятности,
долженствовала более противиться? При царе Михаиле или Феодоре 35
вельможа российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с
веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне,
Вене спокойно читать в газетах о наших государственных
опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в
некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр.
Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо
более, когда бы нашел способ просветить ум россиян без вреда для
их гражданских добродетелей. К несчастью, сей государь, худо
воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил женевца
Лефорта, который от бедности заехал в Москву и, весьма
естественно, находя русские обычаи для него странными, говорил
ему об них с презрением, а все европейское возвышал до небес.
Вольные общества Немецкой слободы, приятные для необузданной
молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий монарх с
разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел делать Россию
— Голландиею.
Еще народные склонности, привычки, мысли имели столь великую
силу, что Петр, любя в воображении некоторую свободу ума
человеческого, долженствовал прибегнуть ко всем ужасам
самовластия для обуздания своих, впрочем, столь верных подданных.
Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и
казни служили средством нашего славного преобразования
государственного. Многие гибли за одну честь русских кафтанов и
бороды: ибо не хотели оставить их и дерзали порицать монарха. Сим
бедным людям казалось, что он, вместе с древними привычками,
отнимает у них самое Отечество.
В необыкновенных усилиях Петровых видим всю твердость его
характера и власти самодержавной. Ничто не казалось ему страшным.
Церковь российская искони имела главу сперва в митрополите,
наконец в патриархе. Петр объявил себя главою церкви, уничтожив 36
патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Но
заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало
мирской власти, ни княжеской, ни царской: служило ей полезным
оружием в делах государственных и совестью в ее случайных
уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право
— вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, —
право благословенное не только для народа, но и для монарха,
коего счастье состоит в справедливости. Со времен Петровых упало
духовенство в России. Первосвятители наши уже только были
угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им
слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных —
главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а
чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать
оное. Если государь председательствует там, где заседают главные
сановники церкви, если он судит их или награждает мирскими
почестями и выгодами, то церковь подчиняется мирской власти и
теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и
вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть