и сек головы людей, славнейших добродетелями. Бояре и народ во
глубине души своей, не дерзая что-либо замыслить против
венценосца, только смиренно молили Господа, да смягчит ярость
цареву — сию казнь за грехи их!
Кроме злодеев, ознаменованных в истории названием опричнины,
все люди, знаменитые богатством или саном, ежедневно готовились к
смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей! Время
и расположение умов достопамятное! Нигде и никогда грозное
самовластие не предлагало столь жестоких искушений для народной
добродетели, для верности или повиновения; но сия добродетель
даже не усумнилась в выборе между гибелью и сопротивлением.
Злодеяние, в тайне умышленное, не открытое историей,
пресекло род Иоаннов: Годунов, татарин происхождением, Кромвель
умом, воцарился со всеми правами монарха законного и с тою же
системою единовластия неприкосновенного. Сей несчастный,
сраженный тенью убитого им царевича среди великих усилий
человеческой мудрости и в сиянии добродетелей наружных, погиб,
как жертва властолюбия неумеренного, беззаконного, в пример векам
и народам. Годунов, тревожимый совестью, хотел заглушить ее
священные укоризны действиями кротости и смягчал самодержавие в
руках своих: кровь не лилась на лобном месте — ссылка, заточение,
невольное пострижение в монахи были единственным наказанием бояр,
виновных или подозреваемых в злых умыслах. Но Годунов не имел
выгоды быть любимым, ни уважаемым, как прежние монархи
наследственные. Бояре, некогда стояв с ним на одной ступени, ему
завидовали; народ помнил его слугою придворным. Нравственное
могущество царское ослабело в сем избранном венценосце.
Немногие из государей бывали столь усердно приветствуемы 26
народом, как Лжедимитрий в день своего торжественного въезда в
Москву: рассказы о его мнимом, чудесном спасении, память ужасных
естественных бед Годунова времени, и надежда, что Небо, возвратив
престол Владимирову потомству, возвратит благоденствие России,
влекли сердца в сретение юному монарху, любимцу счастья.
Но Лжедимитрий был тайный католик, и нескромность его
обнаружила сию тайну. Он имел некоторые достоинства и добродушие,
но голову романтическую и на самом троне характер бродяги; любил
иноземцев до пристрастия и, не зная истории своих мнимых предков,
ведал малейшие обстоятельства жизни Генриха IV, короля
французского, им обожаемого. Наши монархические учреждения XV и
XVI века приняли иной образ: малочисленная Дума Боярская, служив
прежде единственно Царским советом, обратилась в шумный сонм ста
правителей, мирских и духовных, коим беспечный и ленивый Димитрий
вверил внутренние дела государственные, оставляя для себя внешнюю
политику; иногда являлся там и спорил с боярами к общему
удивлению: ибо россияне дотоле не знали, как подданный мог
торжественно противоречить монарху. Веселая обходительность его
вообще преступила границы благоразумия и той величественной
скромности, которая для самодержавцев гораздо нужнее, нежели для
монахов картезианских. Сего мало. Димитрий явно презирал русские
обычаи и веру: пировал, когда народ постился; забавлял свою
невесту пляскою скоморохов в монастыре Вознесенском; хотел
угощать бояр яствами, гнусными для их суеверия; окружил себя не
только иноземною стражею, но шайкою иезуитов, говорил о
соединении церквей и хвалил латинскую. Россияне перестали уважать
его, наконец, возненавидели и, согласясь, что истинный сын
Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, 27
возложили руку на самозванца.
Сие происшествие имело ужасные следствия для России; могло
бы иметь еще и гибельнейшие. Самовольные управы народа бывают для
гражданских обществ вреднее личных несправедливостей, или
заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения
власти: один час народного исступления разрушает основу ее,
которая есть уважение нравственное к сану властителей. Москвитяне
истерзали того, кому недавно присягали в верности: горе его
преемнику и народу!
Отрасль древних князей суздальских и племени Мономахова,
Василий Шуйский, угодник царя Бориса, осужденный на казнь и
помилованный Лжедимитрием, свергнув неосторожного самозванца, в
награду за то приял окровавленный его скипетр от Думы Боярской и