Лето 1917 года мои родители и я провели в Кубани. Наш уезд был спокойный, и там никаких самочинных действий крестьян не было. Ранней осенью имение даже принесло большой доход, если считать, что «керенки» имели реальную ценность. У нас было 90 десятин под картофелем, и один из прасолов скупил весь урожай и вывозил картофель прямо в Москву. Насколько мы не понимали размера надвигавшейся грозы, видно по тому, что мой отец, казалось бы, разумный человек, не учитывал возможности прихода большевиков. Весной после февральской революции он подал в отставку, будучи последним управляющим Мургабским Государевым имением в Закаспийской области, и, таким образом, лишился большого жалования. И, несмотря на жизненно приобретенный опыт, он думал, что усадьбы во всяком случае останутся за помещиками. Поэтому в сентябре он ездил в Петроград и заказал полное машинное оборудование паровой мельницы. Он хотел установить его в здании винокуренного завода. Это оборудование пришло на станцию Змиевку в феврале 1918 года и осталось невыкупленным. Тогда мы в Орле уже слегка прозрели и начали понимать размеры наступавшей катастрофы. В те годы мне уже было 20 лет, и я стал свидетелем и жертвой перемены режима.
Может быть, мне не стоило бы писать о судьбе моих родных. Их можно считать счастливцами, так как даже те, кто остались в России, казнены не были. О своих тетках и дяде Леониде я уже писал. Дядя Леон, бывший присяжный поверенный в Орле, был талантливым человеком с большим разнообразием интересов. Он был охотником, один из первых в Орле завел себе мотоциклет; у него в квартире была настоящая слесарная мастерская с рядом самых современных станков. Имея талант художника, он в Кубани долго просиживал за мольбертом, рисуя пейзажи, и очень удачные. Леон был энтузиастом фотографом и сразу же хватался за любую техническую новость. Так как то время было началом цветной фотографии, он немедленно выписал себе из Парижа аппарат и пластинки на стекле Джугла и Люмьер. Этот способный человек последние 12 лет своей жизни прожил простым счетоводом на железной дороге в Москве. И когда я посылал им посылки через Торгсин, его жена Маруся писала нам, что перед самой кончиной он с трогательной радостью съел единственный апельсин из такой посылки, считая это большим счастьем.
Мне думается, на основании того личного опыта, который я приобрел в деревне, что конфликт землевладения в России был бы целиком разрешен в течение лет 50 переходом почти всей земли в руки крестьян. Что касается нашей Кубани, то она была превращена в совхоз и целиком уничтожена в 1943 году. Во всем том районе шли ожесточенные бои с немцами и знаменитое сражение в Белгородско-Курской луке. Хотя, казалось бы, наш район был дальше на север, немецкие сводки не раз упоминали о боях на реке Неруч, а это как раз в 10 верстах от Кубани.
Говоря о судьбе помещиков в связи с революцией, необходимо задать себе вопрос, как сумели приспособиться к новым порядкам многочисленные люди, служившие у помещиков. В большинстве случаев они были из местных крестьян, не имевших земли. Для того чтобы представить себе, какое количество людей принадлежало к этому классу, перечислю персонал в нашей маленькой Кубани: повар и горничная в господском доме, повариха и ее помощница — для рабочих, два кучера, приказчик и его помощник, скотник и подпасок, садовник, птичница и 8 человек постоянных рабочих. В связи с этим приведу несколько мелочей, сохранившихся в памяти. Еще со времен деда Александра Николаевича повар подавал каждый день к любому супу жареные пирожки с мясом. Эта традиция сохранилась до конца жизни в Кубани. По поводу крутого нрава деда была в ходу такая легенда. В Кубань приехал в гости вице-губернатор. Дед требовал, чтобы суп всегда был очень горячим. Прислуга поставила перед бабушкой суповую миску. Вопреки доброму воспитанию, она первую тарелку всегда, даже при гостях, наливала деду. Суп оказался недостаточно горячим, и поэтому дед, откушав первую ложку, вылил содержимое своей тарелки обратно в миску с приказом нести суп греть. Мой отец приукрашивал этот рассказ, утверждая, что дед при этом плюнул в свою тарелку.
Второй кучер Сергей и мамка Соломея, ключница, кормилица моего отца, были в молодости крепостными. Садовник Александр был очень любознательным самоучкой. Мой отец, сидя в саду, спрашивает идущего мимо Александра с толстой книгой в руках, что он читает. Ответ: «Шопенгауера, Константин Александрович!» — «Ну и что же?» — спрашивает отец. — «Ничего не понимаю! Но уж очень здорово загибает».
Судьба этих верных слуг, всю жизнь зависевших от работы в имении, нам, ушедшим в эмиграцию и потерявшим связь с нашей деревней, почти неизвестна. Землей их не наделили, а главное, в 1921 году приволжская эпидемия холеры дошла в первый раз до центральных губерний. Тогда мамка Соломея и молочный брат отца Михаил умерли без всякой медицинской помощи. Нет сомнения, что не только они в Кубани были жертвами холеры.
Читатель может спросить, как заполняли свой досуг помещики, подобные семье Мейер. Я с отцом ездил верхом или на дрожках по несколько часов по полям, на которых шла работа, или были на молотьбе. У моего отца была навязчивая идея обратить усадьбу с ее садами и рощами в нечто подобное английскому поместью. Для этого надо было уничтожить наследие старого времени. Дело в том, что отдельные сады и рощи были окружены рвами с целью не допускать в них свой и крестьянский скот. Эти рвы и валы выкопанной земли поросли акацией, ракитами и кустарником. По несколько часов в день мы с отцом работали на этих рвах, выкорчевывая и засыпая их. Проезжая в 1914 году через Москву, я на Мясницкой улице в одном из немецких технических магазинов купил образцовые топоры, лопаты и пилу.
Летом мы купались в пруду. Тетя Таля выстроила деревянную купальню с погруженным в воду дощатым полом. Мы ездили на ею же купленной лодке, прилаживая на ней парус из простыни; стреляли из монтекристо воробьев и лягушек на пруду. В дождливую погоду в доме играли в карты, в «короли», и много читали, сначала Майн Рида, Купера, потом Чарскую, Жюль Верна. Становясь старше, я присоединялся к взрослым и читал Тургенева и Лескова (наших орловчан), потом увлекался рассказами Куприна. Взрослые читали бывшего тогда в большой моде Леонида Андреева, Мережковского, первые рассказы Бунина, в дешевом сытинском издании Пшибышевского и д’Аннунцио, не говоря уже о так называемой железнодорожной литературе — книгах, продававшихся в киосках на вокзалах, как, например, Вербицкой, Нагродской и Фонвизина, — конечно, не автора «Недоросля» и «Бригадира», а совершенно теперь забытого писателя легких романов. Взрослые переживали литературную сенсацию Арцыбашева с его «Саниным». Большая часть членов семьи с интересом следила за спортивными событиями и скачками. Я помню, как, будучи мальчуганом, я дрожал от волнения, дожидаясь результата матча между белым Джефрисом и черным Джонсоном в боксе. Победа тогда осталась за черным как первым предвестником будущей монополии черных чемпионов тяжелого веса. Волнующую радость вызвала у нас победа в 1912 году француза Лаутеншлегера на машине «лоррен дитрих» во второй по счету автомобильной гонке в Индианаполисе. С тех пор, мне кажется, иностранные гонщики ни разу не выигрывали этой гонки.
Не меньший интерес вызывали отчеты о московских и петербургских скачках. К тому времени один из главных коннозаводчиков в России М. И. Лазарев привез из Англии двух производителей Галтимора и Айриш Лада. Галтимор дал вереницу русских дербистов. Я помню, как дрожало мое сердце при описании очередного дерби, когда лазаревский Галоп, сын Галтимора, под жокеем негром Винкфильдом побил выдающуюся кобылу Ракету, кажется, Ведерниковых, под русским жокеем Головкиным.
Как ни странно, но, несмотря на все, на все страшные катаклизмы войн и революций, имена Галтимора и Винкфильда всплыли значительно позже в моей памяти. В 40-х годах в Германии я узнал, что Лазарев продал перед Первой войной Галтимора немцам, и он прославился там как производитель. Что же касается Винкфильда, то я прочитал два года тому назад в американской газете, что он умер здесь, в Соединенных Штатах, дожив до 93 лет.