И почти не попадалось военных машин. И ни одна машина, ни один пешеход не двигались навстречу потоку беглецов.
А высоко в небе чертил белую полосу немецкий самолет-разведчик.
И я, и 95 % людей всего мира были тогда убеждены, что еще два дня, ну еще несколько дней, и Москва будет сдана немцам.
У меня были моменты, что я хотел выскочить из машины и вернуться в Москву, откуда сейчас, подобно зловонному гною из нарыва, низвергается все мерзкое, трусливое и подлое. Не может быть, чтобы не остались там те, которые хотят сражаться в партизанах. Но ведь у меня дети, семья, скоро я увижу своих любимых…
И еще была у меня самая веская причина — почему я не мог идти записываться в добровольцы: вот приду я, — думалось мне, — а дядя, вроде нашего негодяя Моисеева, мне анкету протянет, заполню я все параграфы, а дядя прочтет, да вперит в меня свои испытующие рыбьи глаза, да скажет:
— Знаем мы, зачем вы хотите идти в добровольцы.
Только бы меня и видели.
К 10 вечера в полной темноте мы приехали во Владимир. Я вызвался найти зятя жены — Мулю, точнее, Самуила Александровича (Айзиковича) Лейзераха — военинженера III ранга, начальника дистанции на Горьковском шоссе. Я надеялся с его помощью устроить нам всем ночлег.
В штабе Дорожного управления я спросил о Муле.
Сидевший за столом воентехник вдруг зло усмехнулся.
— Удрал, удрал ваш Лейзерах.
Как только война началась, Муля был назначен начальником дистанции на автостраде Москва — Минск, потом перекочевал на восток на шоссе Москва — Горький, а в эти грозные дни его перебросили еще дальше — под Казань. А когда война кончилась, в числе победителей он очутился в Берлине, откуда привез изрядное количество трофеев и даже легковую машину, а на трофеи сумел выстроить под Москвой дачу.
В 43-м году я познакомился с неким капитаном Наугольниковым, который однажды мне рассказал об одном офицере, умевшем ловко доставать продукты — иначе как со свертком под мышкой его и не видели. Офицер-доставала неожиданно оказался Мулей. Впрочем, я должен быть ему весьма благодарен: время от времени он подбрасывал продукты и моим под Ковров.
Итак, мы остались во Владимире без ночлега. А тут пошел дождь. Несмотря на поздний час, машин на улице стояло и двигалось столько, что мы едва выбрались в переулок. Переехали по наплывному мосту через Клязьму и, не доезжая до Улыбышева, переночевали в какой-то деревне. Устроились плохо, спали все вповалку, у самого моего уха под печкой всю ночь хрюкал поросенок.
Старинное село Улыбышево находилось в 20 километрах к югу от Владимира на берегу Клязьмы и на железнодорожной ветке из Владимира на станцию Тума. Перед войной там собирались строить ГЭС, и оставалась база бурпартии, где был назначен сбор всех работников геологического сектора Гидростроя.
Когда мы приехали, то увидели много машин и все дома оказались занятыми. С большим трудом вместе с Овсеенко я отыскал скверную хибару, где с нас взяли по пять рублей в сутки с носа.
Утром я увидел пехотную часть. Человек двести молодец к молодцу высадились из товарных вагонов. В белых полушубках и кожаных сапогах, с винтовками за плечами они бодро промаршировали через село.
Это была третья строевая воинская часть, виденная мною за эти дни. Но почему же бойцов разгрузили так далеко от фронта? Или фронт был вовсе не столь далеко, как писалось о том в сводках Информбюро?
Наконец неизвестно откуда появился Тентетников и вступил в должность начальника партии. И сразу же вступил в резкий конфликт со всеми нами.
Кроме таганрогской жены, ничто его не интересовало, а мы все безумно хотели попасть в Ковров, где у каждого из нас были и семьи, и вещи. А Тентетников нас не пускал.
Поезда из Улыбышева на Владимир не ходили, и мы не знали — ходят ли они из Владимира на Ковров. Я подумывал — не махнуть ли мне за 60 км пешком? Но меня удержал наш любимый шофер Николай Иванович, обещая обломать Тентетникова.
А тот все ссылался на отсутствие Козловской. А она, убедившись, что мы все, кроме Моисеева и шофера Кольки, целы, уехала обратно в Москву за продовольствием.
Тентетников все отказывал, говорил, что без Козловской не может разрешить нам ехать, когда дорог каждый литр горючего.
— У тебя баба в Таганроге, а наши бабы на пороге, а ты нас и на порог не пускаешь, — убеждал его Николай Иванович.
Козловская все не ехала. Прошло два дня.
Наконец, на третье утро Николай Иванович прикатил откуда-то двухсотлитровую бочку с горючим, сказал, что оно его собственное, что он выменял на сапоги.