Я крепко спал на моем жестком матраце, когда меня разбудили. Тюремный сторож с фонарем и связкой ключей стоял у двери камеры.
— Скорей, скорей одевайтесь! Пора ехать, карабинеры ждут!
Я оделся.
— Который час? — спросил я.
— Два. Надо торопиться, потому что поезд отходит в семь часов пятнадцать минут.
— Черт возьми! — выругался я. — Пять часов с четвертью, чтобы доехать до вокзала?
— Надо еще объехать полицейские участки и забрать других, — объяснил мне сторож.
Это был добрый старик, охотно разговаривавший с политическими. Он помог мне сдать «арестантское приданое» и затем отвел меня в канцелярию, где находилось уже около тридцати заключенных. Некоторые из них в арестантской одежде с номерами на груди, другие — в своей одежде. Люди всех возрастов, всех сословий.
По мере того как выполнялись формальности — вручение отобранных при поступлении в тюрьму денег и вещей, подписи, отпечатки пальцев и тому подобное, — заключенные один за другим переходили к карабинерам, которые надевали им на руки ручные кандалы.
Эти железные запястья не имеют ничего общего со старинными «цепями». По виду это два стальных браслета, объединенные вместе в форме прописной буквы Е. В два открытых квадратика всовываются руки, затем их замыкают отдельной планшеткой, привинчиваемой к трем концам буквы. Эти браслеты причиняют мучительную боль рукам, которые распухают и часто кровоточат. Длинной цепью арестанты связываются между собой, от первой до последней пары.
Когда подошла моя очередь, я запротестовал против наручников, так как не был в состоянии двигаться без палки.
Начальник нашего конвоя не соглашался принять меня нескованным. Чиновник тюремной канцелярии старался объяснить ему, что я никак не могу убежать даже со свободными руками, но тот ничего знать не хотел.
— Заковать его без всяких разговоров! — строго приказал начальник. — Правила это предписывают. Когда он совершал преступление, он мог ходить — пусть теперь расплачивается!
И мне надели браслеты. Я был последним в цепи. Когда раздался приказ двигаться, цепь медленно стала развертываться, и наконец подошла моя очередь идти. Закованный, без палки я не мог сделать ни одного шага, но мне и не пришлось его делать. Стоявший впереди меня старик со свертком белья под мышкой и клеткой с зябликом не двинулся с места. Заметив, что он стоит, остановились и шедшие впереди него. Вся цепь осталась на месте, несмотря на крики и угрозы конвойных. По цепи пробежала фраза: «Здесь есть один, который не может идти». Этого было достаточно; никакими силами нельзя было сдвинуть с места арестантов, среди которых один только я был политическим. Существует трогательная солидарность и среди уголовных. Начальник попробовал убеждать:
— Правила гласят: каждый арестованный должен быть закован. Поняли?
— Да, да, понял, — ответил ему я. — Применяйте ваше правило, но вам придется везти меня на тележке; это будет нелепо, но зато честь отечества и незыблемость правил будут спасены.
— Я приказываю вам идти! — заорал начальник.
— Не могу!
— Я вам еще покажу! — Он велел освободить одну мою руку и свирепо сунул в нее палку. Мы двинулись. Коридор за коридором, дверь за дверью, наконец мы на пустынной, слабо освещенной улице. Обычный тюремный фургон ожидал нас.
— Сколько арестантов? — спросил кучер.
— Двадцать, — ответил начальник.
— Черт подери! Куда же я их дену? У меня только шестнадцать мест. Да еще и конвойные… Кроме того, мне надо забрать и в других местах.
— Не беда, стиснем их маленько: не стоит их баловать, — успокоил кучера начальник.
Глухой ропот среди арестантов.
— Кто там разговаривает? Кто протестует? Ну-ка, выходи! — заорал начальник. Никто не отозвался.
Началось наше путешествие по городу. На каждой остановке фургона к нам втискивали новую жертву итальянского правосудия. Мы задыхались, скованные руки распухли и мучительно болели при каждой встряске расшатанного фургона. Старик с зябликом жаловался:
— Задохнется моя бедная пичужка!
Другой, тоже старик, дрожал за белую мышь. Это были старые каторжники, которым разрешается держать при себе животных. Преступники этого типа обычно нежно относятся к своим питомцам. Как-то в Анконе в тюрьме я знавал каторжника, тоже старика, который плакал, как ребенок, потому что его скворец сломал себе лапку. Как он за ним ухаживал! И действительно вылечил его.
Наконец мы добрались до вокзала. Некоторое время мы, выстроившись, ждали, пока подадут поезд. Затем нас разъединили и поодиночке ввели в тюремный вагон. Это длинный вагон, разделенный пополам коридором. По обеим сторонам коридора расположены крохотные камеры, в которых только один человек может сидеть. Летом в них задыхаешься, зимой мерзнешь. В дверях этих камер проделаны маленькие отверстия, выходящие в коридор. В наружных стенах окон нет. Наверху, в потолке, вставлены небольшие стекла двенадцати сантиметров в поперечнике. Но от пыли и дождей они загрязнены так, что ничего не видно.