Важную ошибку на Венском конгрессе вижу я в непризнании Австрийского императора по-прежнему Римским и главою Германии. Нет сомнения, что сие сделано вследствие дружелюбного угождения Пруссии, которая давно домогается взять первенство между немецкими государствами и повелевать ими. При Оттонах, которые по примеру Карла Великого приняли титул Римских императоров, Германия действительно заняла первое место в Европе. Италия то восставала на нее, то покорялась ей. Крупные и мелкие части, на кои была она раздроблена, время переплело в один большой формат, и на заглавном листе стояло имя избранного императора, более или менее сильного. Порядок сей, существовавший несколько столетий, был нарушен Наполеоном, который сам себя насильственно поставил на место законных императоров. Зачем же, после падения его, не восстановить было прежний порядок? Все эти владения нажалованных им королей и великих герцогов сделались летучими листками (feuilles volantes), на живую нитку пришитыми к Франкфуртскому сейму. Мелкие государи сих особняков не в силах были противиться подданным, которые требовали исполнения данных обещаний: подай им конституцию, да и только! Одни уступили ранее, другие позже, и началась не сильная, но постоянная борьба народа с правительством. Нигде не было единства, ни откуда не было главного надзора, ни могущего влияния. Австрия, единственная твердая блюстительница общенародного спокойствия, довольствовалась сохранением его у себя дома; если бы дано ей было более власти и прав, они конечно водворила бы его и в других германских странах. Непоколебимая в системе управления своего, Австрия сделалась для всей почти Германии предметом ненависти и презрения, совсем не ужаса, и с каждым годом становилась ей более чуждою. Императорский титул, присвоенный одному небольшому герцогству, около которого нанизаны разнородные королевства гораздо обширнее и многолюднее его, казался также смешною несообразностью. Латинское название сие, пережившее римское величие и для потомства служащее его изображением, прилично только западным и восточным наследникам Августов и Кесарей. Владеет ли он старым или новым Римом или довольно силен, чтобы иметь справедливые притязания на вечные грады, где временно только господствуют тиара и чалма, тот только без стыда может носить название, которого нет выше в мире. В столь неопределенном положении, мудрено ли, что немцы, среди продолжительного мира, пользуясь всеми плодами его, величайшим материальным благосостоянием, всё еще недовольны, желают лучшего и, разъединенные Венским конгрессом, ищут опять единства? Они волнуются, тоскуют, дерзко говорят и пишут, и замышляют что-то недоброе.
Но как назвать восстановление свободной Польши самодержцем Всероссийским? Никогда еще столь великодушного ослепления не было видано. Неизвестно, кто в малолетстве еще успел уверить Александра, будто возвращение России отторженных от неё западных её областей должно почитаться преступлением его бабки. Стоило только поприлежнее прочитать Русскую историю, чтобы найти в ней оправдание, или, но крайней мере, извинение сему великому злодеянию. В самой цветущей молодости, когда первые впечатления так сильно действуют на сердце и на воображение, полька Нарышкина и поляк Чарторижский дали познать ему любовь и дружбу. Привязанность к нему польских его подданных представлена ими как не вольное сердечное влечение, тогда как в русской добродушной преданности видел он простое исполнение обязанности. Когда на пути в Берлин, в 1805 году, проезжал он через Варшаву, то с трудом мог скрыться от нескромных изъявлений энтузиазма её жителей. Ничто не могло изгладить сих воспоминаний: ни вражда поляков, с новою силой обнаружившаяся против России, следственно против него (если бы по долгу своему он не захотел отделять себя от неё), ни ужасы и опустошения, которые ровно через двести лет повторили они в Москве и её окрестностях. Он старался уверить себя, что, будучи внуком Екатерины, он обязан загладить её несправедливость. Он был осторожен и нетороплив в исполнении важных предприятий своих: приобретенное им по трактатам Польское Царство первое хотел он подвергнуть испытанию конституционного правления. Желая исподволь новых подданных своих ознакомить со свободой, но зная всю невоздержность поляков, зная, как готовы они предаваться всякого рода упоениям и опасаясь, чтобы они не слишком стали упиваться сей сладкой отравой, вместо противоядия поставил он меж ними брата своего Константина.