Девушке отвели отдельные покои, подальше от остальных послушников, которые располагались в одной из пристроек монастырских стен, а уход за ней и ребенком доверили Лукашу. Мальчик вскоре поправился, монахи за долгие годы поднаторели в изготовлении разного рода отваров и настоев. Женщина ни с кем, кроме Лукаша не шла на контакт, из своей комнатушки тоже не выходила. Он то и назвал ее имя – Мария. Настоятель периодически приходил справится о здоровье ребенка, по долгу сидел, поглаживая его по маленькой головке, дите тянуло к нему свои маленькие ручонки, а он удовлетворенно и тепло усмехался в седую бороду. Настоятель то и дело пытался поговорить с Марией, но ничего не выходила, девушка даже не поднимала своих глаз. Она так и не назвала имени ребенка ни Лукашу, никому либо другому.
Зимние деньки тянулись своим чередом, монахи были заняты молитвой и работами по восстановлению монастыря. Внутри святилище обросло высокими деревянными лесами, там шла работа по восстановлению старинных фресок. Одна из комнат была отведена специально под библиотеку, там несколько братьев с утра до вечера переписывали тексты священного писания.
На очередном дежурстве я разговорился с Лукашем о странной девушке и о том, что будет с ней весной. Ведь по всем правилам, нахождение в мужском монастыре для женщины категорически запрещено, мы гадали, как поступит настоятель, когда растают снега и застучит по крыше первая капель.
В котелке бурлила вода, Лукаш налил себе кружку и внимательно посмотрев на меня произнес:
- Я отправлюсь с Марией из монастыря, нельзя бросать ее с ребенком в разоренном войной краю одну. – он сделал глоток из кружки и посмотрел вдаль, на белую равнину, ограниченную с трех сторон лесами, я немного помедлил и взял его за плечо:
- Лукаш, опомнись. Вдумайся брат, что ты говоришь?! Ты поклялся служить господу нашему. – он дернулся и посмотрел на меня, каким-то странным взглядом, такого раньше не замечал за ним. В бледно-серых глазах его сверкнул огонек, не добрый и полный страстей земных, он продолжил:
- Что мне бог друг мой? Где был бог, когда семь лет назад разбойники убили мою семью? Я знаю, что могу тебе доверять, потому и говорю так откровенно. Как только сойдет снег я возьму Марию с ребенком и уйду.
Я кивнул и повисло молчание, в очаге потрескивали сухие поленья. Наконец он, не выдержав тишины спросил, меняя тему:
- Ты заметил, что в лесу больше никто не воет?
Его предыдущие слова поставили меня в тупик, и я непрерывно думал о его возможном уходе из послушников. Не поняв его вопроса, я переспросил:
- Кто воет?
- На болотах кто-то по ночам страшно выл, так теперь тишина
С ним нельзя было не согласиться. Каждую ночь на болотах творилось что-то жуткое, около трех часов ночи поднимался ветер и раздавался вой, настолько жуткий, что кровь стыла в жилах. Монахи боялись даже смотреть в сторону леса по ночам, так как там, на самой опушке в темноте то и дело показывались странные тени. Их нельзя было рассмотреть, но казалось будто нечистое воинство подбирается и окружает стены, смотрит прямо на тебя, в ушах начинает звенеть, а в голове слышится какой-то дьявольский шепот.
Вскоре, морозы отступили. До весны было еще порядком, но все же в воздухе уже чувствовалось ее приближение. Освященный ручей, из которого монахи набирали воду уже немного обнажил свои берега, прежде скованные огромными ледяными наростами. Частенько светило солнце, заливая небольшой монастырский дворик своими теплыми лучами.
Спустя месяц пребывания Марии в обители заболело сразу трое монахов, слегли они быстро. Недуг сопровождался кишечной болью, жаром и кошмарным бредом свидетелем, одного из которых я стал.
Настоятель назначил меня следить за больными. Однажды я обмывал одного из братьев, вдруг почувствовал, как он неожиданно сильно схватил меня за руку и приподнялся с лежанки, посмотрел на меня. Он открыл веки, но зрачков не было видно. Он начал говорить, не своим каким-то другим, не знакомым мне голосом: “…in malum interius…non est deus…in malum interius…non est deus…in malum interius…non est deus. – на мгновение затих, а затем закричал так громко и страшно, что казалось его гортань разорвется, - Страшные муки ада ждут клятвопреступников. Когда под жертвенным ножом погибнет агнец и растрескается плоть детоубийцы. Умрет один и восстанет другой, имя ему - Молох. И прийдет он мором на земли эти. Окруженные злом, не спасется никто. Обречены! Все вы обречены, когда священное место будет осквернено дважды, восстанут слуги забытые и придут к нему на поклон, бессмысленные и беспощадные. Здесь больше нет бога. Спасайтесь…agnos ad victimam…agnos ad victimam …agnos ad victimam …, - он отпустил мою руку, на глазах его тело слабело, и он терял сознание, его слова затухали, а страх пробирался глубоко внутрь.”