Так прошел год. Теперь я перестал быть отъемышем и стал неуком. И начался период моего обучения всему тому, что должна уметь лошадь «с высшим образованием»… А потом началось обучение Иринки. Боялась она дико, но, едва взобравшись на меня, освоилась быстро. Единственным ее бзиком стала боязнь… лишнего веса. Ирина купила весы, водрузила их в амуничнике и каждый день, облачившись в костюм для верховой езды, взвешивалась. И хотя весы стабильно показывали цифру 50 (это со шлемом, с сапогами и крагами вместе), Иринка уперто совершала этот ритуал из страха причинить мне неудобство своей тяжестью. Умора! Я — 182 см в холке, вешу 500 кг, и Иркин «полтинник» для меня такая же тяжесть, как кошка для бульдозера.
За все четыре года нашей совместной жизни мы никогда не расставались таким образом. Нет, конечно, Ирина и раньше уезжала отдыхать, путешествовать или куда-то по работе, но я всегда оставался под присмотром дяди Миши, а если и уезжал на выставки и «на гастроли», то тоже с ним. А теперь у Ирки нервный стресс, а дяде Мише, оказывается, сделали операцию на глаза и ему совсем нельзя работать. Брать кого-то спешным делом со стороны опасно, а время поджимает. Поэтому и остается только выезд.
Конное хозяйство, куда я должен буду отправиться на время, находится под Москвой. Ирина уже обо всем договорилась, за мной приедут, а пробуду я там всего десять дней. Вдобавок ко всему, мы же еще получим гонорар за «вызов жеребца на дом».
И начались сборы. Иринка носилась как ошпаренная. Собирала в сумку мои попоны, недоуздки, уздечки, чепраки и вальтрапы, все витамины и подкормки, лекарства и средства по уходу за моими гривой, шерстью, копытами. Потом неслась ко мне и, строго грозя пальчиком, учила меня, как я должен себя вести, что делать и что нет.
Наконец настал день моего отъезда. К полудню во двор нашего дома въехала перевозка. То, что из нее «выползло», мне не понравилось сразу. Но я тут же устыдился этих неприязненных мыслей. Ведь не виноват же мужик, что произошел от лошади имени Пржевальского и бобра. Может, душа у него добрая? Вон как глазенки загорелись при виде меня. И Иринке улыбается во всю ширь своей бобриной физиономии. Его напарник оказался полной ему противоположностью. Этакая длинная конкурная слега с одной-единственной достопримечательностью — плавно наезжающей аж на подбородок нижней губой. «Губа» (так я решил теперь его называть) откликался на кличку «Слава», а бобер имени Пржевальского звался «Петровичем». Пока я разминался перед дорогой в леваде, Ирина втолковывала что-то этим двум. «Губа» закатывал глазки, взмахивал руками. Петрович, умильно хихикая и приложив пухлые ручонки к сердцу, бубнил какие-то обещания. Насторожило меня одно: когда Ирина отвернулась, Губа постучал пальцем по виску, показывая, что у Ирины якобы не все под одной крышей. Ладно, разберемся, к чему это он. Ирина тем временем открыла ворота левады и вывела меня. У трапа перевозки она поцеловала меня, я ткнул ее носом в щеку и легко махнул в нутро машины. Хотелось мне на людской манер приподнять на прощание переднее копыто, но места в перевозке мало, поэтому я тихо проржал «до встречи», и машина тронулась.
Мне почему-то очень вдруг захотелось послушать, о чем говорят эти двое в кабине, но из-за шума мотора это было невозможно. До меня доносился только их хохот, и неизвестно с чего мне показалось, что причиной такого буйного веселья стали мы с Ириной. И как написали бы в романах, отрывки из которых иногда зачитывала мне Ирина, волна негодования и холодок подозрения накрыли меня.
Ехали мы долго. Наконец машина остановилась, Губа и Петрович вылезли из кабины и подвели трап. Слава-Губа распахнул дверцы перевозки и, размахивая руками перед моим носом, принялся вопить, чтобы я выходил. Сам бы я, конечно, не догадался. Надев на меня недоуздок, Губа повел меня к большому строению с распахнутыми воротами. Едва зайдя внутрь, я содрогнулся от резко ударившего в нос запаха мочи, лежалого навоза и пыли. Хорошо, что лошади от запахов не падают в обморок. И это я еще не переносил Иринкиных французских духов?! Не знал я, что в скором времени меня ожидает пребывание в такой плотной вони. Ко всему вышеперечисленному добавлялись запахи курительных палок, или, как их называют люди, сигарет, и к тому же — перегара.
Грубый окрик Славы вывел меня из оцепенения. Куда девались улыбочки и прижатие ручек к сердцу? Вот, значит, как? Стало быть, предчувствия меня не обманули. Проходя вдоль стены, я брезгливо сжался, стараясь не коснуться какой-то кучи. Не успел я осознать, что это, как куча зашевелилась и, выдав бормотанье в упряжке с отрыжкой, приняла вертикальное положение. «Куча» оказалась человеком. Эти его действия сопроводились таким запашком, что я чуть не прикрыл нос копытом. Я не в совершенстве понимаю человеческий язык, но все равно уверен, что то, что выдало это существо, речью не называется. Наконец меня завели в саму конюшню… Несколько пар тусклых, безрадостных, а у кого и гноящихся глаз воззрились на меня. Их обладатели даже не предприняли попытки как-то прореагировать на мое появление, как подобает жеребцам. Усталость и апатия лезли из каждого денника. Увидев грязные стены, ржавое корыто с плавающими окурками в несвежей воде, тенёта, будто занавеси свешивающиеся с потолка, голые полы, залитые мочой, и навоз вместо подстилок, я замер. Я и в страшном сне не мог представить, что так можно жить. И это в двадцать первом веке! И жгучая волна тупой ненависти к двуногой дряни, идущей рядом и мнящей, что может повелевать такими, как мы, ударила в мозг. Одно мое движение влево, небольшое усилие — и этот «венец творения» будет сплющен в плакат, какие Иринка развесила у меня в деннике для моего эстетического развития. Но именно Иринкин образ и отвлек меня от этого порыва. Она-то у меня действительно «венец творения». И всплеск дикой злобы сменился уничижающей жалостью к рядом идущей каланче, которая, конечно же, осознавала себя человеческим самцом, везде одерживающим победу. Мне стало интересно, почему человечество, дошедшее умом до технических, медицинских и прочих чудес, осталось таким тупым по отношению к нам, лошадям? Откуда этот инстинкт превосходства, причем ничем не оправданный?! И почему так нелепо устроено человеческое сознание, что чем выше человек в своем табуне по заслугам, благородным качествам, тем он более считает себя недостойным чего-либо хорошего в силу скромности? А то, что называется человеческими отбросами, мнит себя хозяином и повелителем? Я снова подумал о своей Иринке. Она умна, добра, красива, порядочна, но всегда, любуясь, как я резвлюсь в леваде, изощряясь в прыжках и стойках, называла меня эталоном красоты и благородства. И искренне возмущалась, что кто-то называет так каких-то убогих теток на плакатах в разноцветных журналах, которые сами же и платят бешеные деньги, чтобы их так называли. Но это я отвлекся. Выпрыгнув из воспоминаний об Ирине, я очутился в холодной и грязной реальности, где проведу десять дней. А эти бедолаги, что стоят в денниках по обе стороны от меня, живут здесь всю жизнь!