Фомич и здесь проявил свою энергию. Он бесцеремонно заставил нас втаскивать сундук и стал нами командовать.
— Давайте быстрее! Борисоглебский, да брось ты свою папку и берись за сундук! — покрикивал он.
— Чем командовать, нашел бы лучше грузчиков, — ворчал Борисоглебский, — засовывая, однако, свою папку под чехол чемодана.
Здесь уж Фомич припомнил ему все его шуточки за преферансом.
— В тайге грузчиков не будет, и придется тебе, Борисоглебский, все самому делать: и папочкой заниматься и вещи носить. Так, пока есть возможность, тренируйся, — серьезным тоном наставлял он товарища.
И вот по узкому трапу, вытирая струившийся по лицам пот, втаскиваем на головокружительную высоту, на палубу, свой тяжелый сундук и остальные чемоданы.
На палубе выясняется, что наша каюта находится еще выше. Физиономии у нас вытянулись, но пришлось снова браться за свои пожитки и переносить их дальше.
Погрузка продолжалась до вечера. И все это время около парохода стояли шум и суета. Вот грузят лошадей. Их подхватывает кран, и они, подвешенные на лямках, с безумными глазами, как бы плывя, рассекают воздух ногами. Лошадей оставили на верхней палубе, соорудив им прочные стойла.
Наконец шум утих. Убрались стрелы кранов, закрылись люки трюмов.
Ночью пароход отошел от причала и стал на рейде в бухте.
С парохода открылся замечательный вид на ночной город. Оттуда доносился приглушенный шум работающего порта, в котором темнели силуэты океанских пароходов.
В эту ночь на пароходе мало кто спал, и восход солнца многие встречали на палубе.
Город постепенно вырисовывался из голубоватой дымки и приобретал различные окраски. Вот вершины сопок запылали пожаром от восходящего солнца. Этот пожар разгорался все сильнее и ярче и, наконец, брызнул огненными лучами на море. Все вокруг заискрилось, заиграло. Голубая дымка стала быстро таять, и город показался во всем своем ослепительном блеске.
Начался новый день, особенно новый для нас. В этот день мы уходили в море.
Три протяжных гудка, многократно повторенные эхом, известили город-порт о том, что наш рейс начался.
Пароход вздрогнул от первых оборотов винта и, чуть покачиваясь, медленно поплыл.
Тысячи лошадиных сил, упрятанных где-то глубоко в его чреве, заставляли двигаться стальную громадину.
Берег постепенно начал удаляться, и город опять стал покрываться дымкой.
Справа проплыли берега Русского острова, и пароход, набирая скорость, вышел в открытое море.
Оно было почти спокойно, но, несмотря на это, пароход раскачивало, и к исходу дня появились первые «жертвы» морской болезни. В ход пошли все имеющиеся профилактические средства и приемы: кто ел лимоны, а кто воздерживался от всякой пищи, одни лежали, другие ходили часами по палубе.
Мои товарищи довольно стойко переносили первую незначительную качку. Правда, у Борисоглебского вдруг позеленело лицо, но и он не показывал виду, что ему плохо. На меня самого качка не действовала нисколько.
На носу парохода всегда находилась большая толпа народу. Все с интересом смотрели вниз, как корабль, рассекая волны, отбрасывал в обе стороны бирюзовые каскады воды, искрящиеся на солнце.
Да, море, море! Какой простор и величественная красота!
Но вот вдали показались берега. Это южная оконечность острова Сахалина и северный берег японского острова Хоккайдо. Мы входили в знаменитый пролив Лаперуза.
Он настолько узок, что оба берега отчетливо видны. Пассажиры высыпали на палубу; всем опять захотелось посмотреть на такую близкую землю. Медленно проплывают пустынные берега и, постепенно удаляясь, скрываются за горизонтом.
Не успели мы отойти от пролива Лаперуза, как, несмотря на ясную и тихую погоду, цвет воды стал меняться, темнеть и скоро превратился в темно-серый. Мы вышли в Охотское море. Оно считается самым коварным и бурным. Штормы на нем возникают часто и внезапно.
Неожиданно подул свежий ветер, качка усилилась, по волнам запрыгали белые «барашки», море стало мрачным и злым. Пассажиры с палубы исчезли.
Пройдя на нос парохода, где порой обдавало солеными брызгами от особо большой волны, я обнаружил замечательное зрелище: стая касаток — морских хищников в несколько метров величиной, — разрезая воду большими спинными плавниками, неслась в волнах рядом с носом парохода. Касатки все время сопровождали нас.
К вечеру волнение достигло восьми-девяти баллов. Пароход, казалось, с трудом взбирался на огромные волны и вдруг стремительно проваливался куда-то в бездну.