Очерчиваю его не я, а другие: я только предоставляю в распоряжение кинокамеры свой взор, чтобы она указала ту крайнюю точку, предел, дальше которого она не в состоянии ничего уловить.
Когда сцена подготовлена, режиссер размещает на ней актеров, подсказывая им, что и как надо делать.
Я справляюсь у режиссера:
— Сколько метров?
Режиссер, в зависимости от продолжительности сцены, говорит мне, какое примерно количество пленки потребуется, и далее дает команду актерам:
— Внимание, мотор, снимаем!
Я запускаю в ход машинку, начинаю вертеть ручку.
Я бы, конечно, мог вообразить, что это я, вращая ручку, заставляю актеров двигаться — наподобие шарманщика, который, тоже вращая ручку, заставляет музыку звучать. Но я не поддаюсь ни той ни другой иллюзии, я всего лишь кручу себе ручку до тех пор, пока не закончится сцена. Потом смотрю в аппарат и докладываю режиссеру:
— Восемнадцать метров.
Или же:
— Тридцать пять метров.
И только.
Однажды подходит ко мне какой-то господин полюбопытствовать:
— Простите, а не придуман еще способ, чтобы ручка вертелась сама?
Как сейчас вижу его лицо: худое, бледное, белокурые редкие волосы, пронзительные голубые глаза; бородка клинышком, желтоватая, за нею он прятал улыбку, которой полагалось быть кроткой и милой, а она была лукавая. Ибо своим вопросом он собирался сказать:
— А нельзя ли как-нибудь обойтись без вас? Кто вы, собственно, такой? Рука, которая вертит ручку. А нельзя ли обойтись без этой руки? Нельзя ли упразднить вас, заменить каким-нибудь механизмом?
Я ответил ему с улыбкой:
— Возможно, со временем. Говоря по правде, первейшее свойство, которое требуется от человека моей профессии, — это невозмутимость и бесстрастность по отношению к действию, что разворачивается перед камерой. Какой-нибудь механизм в этом смысле был бы, бесспорно, более уместен, и его следовало бы предпочесть человеку. Но на данном этапе развития самая большая трудность заключается в том, чтобы изобрести такой механизм, который бы мог самостоятельно регулировать движение ручки в зависимости от разворачивающегося перед камерой действия. Ибо, да будет вам, сударь, известно, я не всегда одинаково кручу ручку — иногда быстрей, иногда медленней, в зависимости от того, что происходит. Впрочем, не сомневаюсь, что пройдет сколько-нибудь времени и — вы правы — я буду упразднен. Ручка камеры — это касается и всех других машин — будет вращаться самостоятельно. Но вот что станется с человеком, когда все машины будут работать самостоятельно? Об этом, сударь, стоит подумать в первую очередь.
II
Я испытываю жгучую потребность высказаться и удовлетворяю ее тем, что пишу. Это помогает разрядиться, сбросить с себя груз профессиональной бесстрастности, а заодно отыграться за многих, кто так же, как я, обречен быть всего лишь рукой, которая вертит ручку.
Когда-нибудь это должно было произойти и вот произошло!
Человек, который прежде был поэтом, боготворил, обожал свои чувства, поумнев, забросил их как бесполезный и даже вредный придаток и, сделавшись разумным и изобретательным, стал отливать своих новых богов из железа и стали, став их прислужником и рабом.
Даешь Машину, механизирующую жизнь!
Господа, у вас еще сохранились остатки ума, души и сердца? Отдайте их, поскорее отдайте на съедение прожорливым машинам, разве вы не видите, что они ждут не дождутся? Вы увидите, какие продукты изысканной глупости они вам выдадут на-гора!
Они ненасытны, и, торопясь накормить их, какой еще корм вы можете выдавливать из себя ежедневно, ежечасно, ежеминутно?
Тут поневоле наступит триумф поголовной глупости, а ведь сколько сил, сколько ума было положено, чтобы создать этих чудовищ, которые были задуманы как инструменты, помощники, а вместо этого неизбежно превратились в наших господ и повелителей.
Машина сделана, чтобы действовать, двигаться, а для этого ей необходимо поглощать нашу душу, кромсать, разрывать на куски нашу жизнь. В каком, по-вашему, виде она может вернуть нам жизнь и душу, если она воспроизводит их беспрестанно, тиражирует стократно. Вот они, полюбуйтесь, размножены, клочки и кусочки, все на один пошиб, на одно лицо, глупенькие и безупречно точные, все как на подбор: впору складывать в стопку, глядишь, вырастет пирамида, высокая, до самых звезд. Какое до звезд, господа! Не верьте вы этим россказням. Едва ль доберется до высоты телеграфного столба. Легким дуновением ветерка их сдует и разнесет, как ворох опавших листьев, по улицам, и вот уже новая неприятность, да не изнутри, а снаружи, да такая, что Бог ты мой! Вы посмотрите, вы только посмотрите, сколько коробок, коробочек, ящиков, ящичков повсюду валяется, некуда ступить, некуда ногу поставить, не знаешь, как двинуться дальше. Вот они, продукты нашей души, коробочки нашей жизни!