Такая вопиющая несправедливость, конечно, вызывала самые горькие жалобы со стороны отрешенного. Принимая участие в его положении, я старалась по возможности утешить горюющего старика, но никак не могла заставить его говорить о других предметах: он постоянно думал о своем несчастье. Наконец я придумала средство: попросила обоих городничих проводить мою дочь и мисс Бетси на ярмарку, самую знаменитую в то время во всей России. Едва они ушли, как явился офицер с письмом от моего сына. Тот поручил отдать его мне прямо в руки и, осведомившись таким образом о моем здоровье, проехать в Коротово, место моей ссылки, чтобы подготовить крестьян к моему приему, а потом обо всем этом известить его.
Если бы гром пал на голову, я была бы поражена менее, чем получив такое письмо. Я знала неумолимую строгость государя относительно военной дисциплины. Известно, что он выбранил Суворова и Репнина за то, что они отправили к нему свои депеши с офицерами. Представив все это, я опасалась за сына, который за посылку офицера с письмом к гонимой матери и за нарушение царского указа легко мог подвергнуться гонению и побывать в Сибири.
Я спросила офицера, видели ли его в городе и не встретил ли он на дороге городничего. Он уверял, что его никто не видел. Я советовала ему немедленно отправиться в Коротово, от которого мы находились только в тридцати трех верстах, где я надеялась скоро увидеть его. Выехать из города незамеченным было главным делом.
Когда мои дети возвратились с ярмарки, мы сели в кареты и поздно вечером достигли места своего назначения.
Моя изба была довольно просторной; противоположную комнату отвели для кухни, а лучшая хижина неподалеку была приготовлена для моей дочери.
Я немедленно послала за Шридманом, посланцем моего сына, и когда он уехал, я узнала от своего слуги, что этот офицер не только вел себя всем напоказ, но имел глупость сообщить о своем поступке городничему, который отобрал у него паспорт.
Ни днем ни ночью я не могла успокоиться: во сне постоянно мне виделся сын, сосланный в Сибирь. Я умоляла брата и других друзей известить меня о положении Дашкова, но не совсем доверяла их утешительным письмам и беспокоилась до тех пор, пока не узнала, что он действительно назначен командиром полка.
У Павла I были светлые периоды справедливости; он даже проявлял некоторую смышленость и благородство. Он услышал от городничего о поступке Шридмана и нисколько не рассердился на моего сына. Когда же ему донесли через шпионов Архарова, что многие из моих друзей навещали меня в ссылке, он сказал: «Ничего нет удивительного: в такое время и надо доказывать дружбу или благодарность княгине Дашковой тем, кто любил ее прежде».
Ссылка для меня в личном плане не была и невыносимой. Я жила в просторной и, сверх ожидания, опрятной избе. Правда, три мои горничные спали со мной в одной комнате; но благодаря их вниманию, уважению и чистоте я не чувствовала никакого неудобства, а мисс Бетси устроила темно-зеленую занавеску, отделявшую меня от служанок.
По прибытии в Коротово прием мой сопровождался небольшой церемонией. Я опишу ее, потому что в ней выразилась черта народного характера и в данном моем положении чрезвычайно тронула меня. Между русскими помещиками есть обычай по приезде в деревню идти прямо в церковь. Попы служат благодарственный молебен и потом являются в дом господина с поздравлением, причем благословляют его крестом, а помещик целует крест и потом руку священника. Так было и со мной. Как только я вышла из саней, поп явился в мою горницу и, совершив религиозный обряд, вместо того чтобы протянуть мне свою руку, умолял со слезами на глазах позволить ему поцеловать мою. «Не чин ваш, моя матушка, я уважаю, — сказал он, — нет: слава ваших добродетелей глубоко трогает мое сердце. Я говорю вам от имени всей деревни. Ваш сын добрый барин, потому что вы хорошо его воспитали, потому-то мы и счастливы. Для вас несчастье жить между нами — мы жалеем о том, но для нас благодать видеть вас, как ангела-хранителя».
Я устала и ослабела, но это неожиданное, наивное и душевное выражение любви добрых крестьян, никогда не знавших меня, при таких грустных обстоятельствах воодушевило, осчастливило меня. Прервав речь достойного пастыря, я обняла его как друга. Мои спутники были до слез тронуты этой сценой и потом сказали, что никогда во время самого полного счастья они не чувствовали ко мне такого уважения, как в ту минуту.
Глава XXVII
Первым моим делом по приезде было отослать Лаптева назад. Я постоянно беспокоилась за него; к счастью, судьба пощадила его и он не пал жертвой безграничной признательности и расположения ко мне. Император, услышав о его поступке, с величайшей похвалой сказал: «Этот не из числа ваших голоштанников; это человек, умеющий носить панталоны», — любимая поговорка Павла I, когда он хотел выразить уважение к сильному характеру. Стрелковый батальон, которым командовал Лаптев, был в числе уничтоженных полков, но император дал ему другой и затем вскоре пожаловал его орденом Мальтийского креста.
Остановившись в Твери проездом в Коротово, я написала своему двоюродному брату князю Репнину с целью дать почувствовать ему несправедливость моего изгнания. В то же время я напомнила ему о своих чувствах в отношении Петра III, которые он знал и мог подтвердить государю и всем благонамеренным людям: я никогда не искала личного возвышения или отличия своего семейства в падении монарха. Я назвала место своей ссылки и указала на известных членов академии, душевно преданных мне, которым он мог без опаски вручить свое письмо, пока я не пришлю в Петербург нарочного гонца за получением других писем.
Ответ тем удобнее было передать, что ему благоприятствовало следующее небывалое распоряжение царя. Прежде приводили к присяге на верноподданство только дворян; остальная часть общества, гражданские чиновники и крепостные люди, не присягали. Павел I по какому-то капризу приказал от всех своих подданных, не исключая крестьян, взять клятву покорности.
Эта новая мера взволновала всю Россию. Крепостные приняли ее за освобождение от своих помещиков, и многие деревни начали бунтовать, отказываясь от работ и от платежа оброка. Император начал усмирять бунт вооруженной силой. В имениях Апраксина и княгини Голицыной, урожденной Чернышевой, восстание мужиков до такой степени разгорелось, что их приводили к покорности пушечным огнем. Многие стали жертвами непонятой меры, вовлеченные в ошибочные действия безумной выходкой императора.
Дух мятежа, прорвавшийся так непредвиденно, в некоторых местах поддерживался низшими чиновниками — самым мерзким сословием в государстве. Они обходили богатые поместья и уверяли бедных и невежественных мужиков, что если они объявлены казенными крестьянами, то прежние их владетели не имеют на них никакого права.
К чему клонились эти нелепые толки — трудно отгадать, но двое из этой шайки распространили этот слух по всей Архангельской губернии и в северной полосе от Новгорода. Незадолго до моего прибытия в Коротово они подстрекали крестьян Дашкова, обещая им за какую-то ничтожную сумму перевести их под власть лучшего помещика. Мужики приняли предложение с негодованием и объявили, что они теперь счастливее, чем будучи в руках государства.
При таком положении дел император послал князя Репнина в эти бунтовавшие провинции. Войско проходило городом, лежавшим близ той деревни, где жила я. Репнин вручил свое письмо сельскому священнику и приказал под строгим секретом доставить его мне. Поп исполнил поручение. Однажды я смотрела в окна и заметила не известного мне церковника, который шел прямо к моему жилищу. Я бросилась к двери и тут же увидела перед собой посла, который, передав мне письмо, просил больше всего надеяться на Бога, а затем исчез.
Князь Репнин горько сожалел, что не может оказать мне ни малейшей помощи, но посоветовал написать императрице и попросить ее ходатайства перед императором. Я долго не решалась последовать его совету, потому что чувствовала отвращение к прошению милости у государыни, вовсе не питавшей ко мне расположения. Если бы я была осуждена страдать одна, то, вероятно, согласилась бы навсегда остаться в настоящем положении, нежели умолять о возвращении в Троицкое. Но мою ссылку добровольно разделяли другие. И где? в крестьянской хижине у шестидесятого градуса северной широты, среди болот и непроходимых лесов, которые в продолжение короткого и ненастного лета отрезают всякий удобный выход из окрестностей деревни и беспрерывно держат нас в заточении. Моя дочь, мисс Бетси, служанки — все страдали, и, может быть, страдали больше, чем я, подкрепляемая в незаслуженном гонении гордым чувством невиновности, воодушевлявшей меня силой, энергией и покорностью своей судьбе.