Еще, должно быть, живы свидетели, и они не позволят мне неправды.
- С наступлением темноты, - сказал я этим людям, и они повернули ко мне все еще бесстрастные лица, - с наступлением темноты поодиночке или парами отправляйтесь по домам. Кроме тех домов, где стоят красноармейцы. И чтобы ни один из вас не появлялся на улице в дневное время. Матери с грудными детьми выйдут первыми. Мамохин, проследите, чтобы все было как нужно.
Лет двадцать тому назад, летним днем, желая показать жене Березовку, о которой я и писал ей, и говорил после войны, мы отправились в Наро-Фоминск. Улица была вроде той же, но дом отыскался не сразу. Я его угадал по соседнему. В палисаднике перед домом возилась с цветочным кустом уже немолодая женщина.
- Скажите, пожалуйста, это в вашем доме был устроен подпол с двумя матрасами, как в купе вагона, с печкой...
- А зачем вам?
- Это был, как я думаю, мой командный пункт.
- Может, и был. Мне было тогда шесть лет.
- За печкой была сложена капуста, и я приказал не трогать ее ради хозяев...
Все переменилось сразу.
Женщина расцвела, всплеснула руками: "Так мы же только этой капустой и выжили, можно сказать. Заходите, пожалуйста".
Во дворе дома двое мужчин пилили дрова. Мы разговорились. Наконец, я подвел их к заветному углу и сказал: "Здесь, пожалуйста, не копайте. Наткнетесь на моих товарищей, завернутых в плащ-палатки".
Молча и согласно они кивнули головами.
С того времени я в Наро-Фоминске не был, хотя и звали меня посетить местный музей и поделиться воспоминаниями. Имя полковника Балояна было здесь хорошо знакомо. "Он у нас почетный гражданин города". Я дал слово приехать в ближайшее воскресенье. Но не сдержал его... Что помешало?
16
Во все те же суматошные дни, о которых я уже рассказал, пришло мне письмо из дому, из Арыси. Проглядев его, я отложил настоящее "второе чтение" до другого раза. Но не нашел письма. Растормошил все, включая вещмешок.
- Может, я сунул в твой, - сказал я Мамохину, - висят рядом.
Мамохин, не говоря ни слова, снял свой мешок и высыпал его содержимое ко мне на кровать. Последними выпали часы. Было от чего свихнуться. То были мои часы, украденные при умывании. Не менее был озабочен сам Мамохин. Ото дня кражи до моей встречи с ним прошло дней десять. И тут меня осенило: Сушка?
- Бог с ним, с письмом, - сказал я. - А вот что пропажа нашлась - не знаю как тебя и благодарить. Не все мне чужие носить.
Мамохин никак не реагировал. Что-то кипело в его мозгу. Но мне не нужны были его догадки. Больше мы к этому вопросу не возвращались.
За отсутствием письма мне ничего другого не оставалось, как вспоминать его содержание.
Арысь... живем недалеко от станции... шумно... в глиняном доме... кругом ящерицы... однажды залез ядовитый паук тарантул... мы испугались как и всякого паука, да еще такого большого, но спасибо соседу. Прибежал, убил и сказал, чтобы остерегались. Смертельно опасен. С водой трудно... кое-что продали... спасибо, получила первые деньги по аттестату... а себе ты оставил? Женя устраивается в местную школу, значит, будет саксаул на зимнее время... Галя немножко прихворнула от перемены климата, но сейчас она в полном порядке... ты для нее "в командировке" и должен обязательно вернуться. Как я рада, что мы отыскались.
И тут вошел помощник начальника штаба полка. По оперативной части, ПНШ-1. Капитан. Знакомство наше было шапочным. Он кадровый, я запасный. Это долго сказывалось, чуть ли не всю войну. Прошлый раз он привез мне именную благодарность командира полка за отражение немецкой атаки. Ничего большего по тамошним временам не полагалось. На весь полк было, как помнится, три-четыре орденоносца. Походили, похвалил мои доты. Выпили, как водится. Остался ночевать. Зачем теперь?
Наконец, все угомонились, политрук отправился с Мамохиным "в обход", а мы, разложив карты, стали обсуждать диспозицию предстоящего наступления на Наро-Фоминск. Штаб намеревался выставить на противоположном берегу реки два моих пулемета, а остальными маневрировать по ходу дела. Я решительно возразил против этого плана. "Максимы" просто не взберутся на гору и по такому морозу стрелять куда-то вверх не смогут. Понапрасну потеряем и людей, и технику.
- А скорострельный? Он же на треноге и не весит... Давай их.
Этот план был приемлемее, но и он не сулил особых преимуществ. В конце концов, есть боевой устав, определяющий место пулеметных подразделений как в наступлении, так и при отступлении.
- Не кипятись. А на эту скворешню не хочешь?
- Там у меня мастерская. Ленты набивать. Скорлупка. Если демаскируем, я останусь безоружным.
В конце плодотворной работы, уже к полуночи план действий был выработан. Не самый лучший, как оказалось, но ведь и Наполеон, позвольте сказать, не очень-то верил в свои диспозиции, главное - ввязаться в бой, а там видно будет...
- Решено. Лишь бы только батальонный не вмешался.
Как с этим?
- Фрукт. Беру его на себя. Действуй, как договорились, и о нем не заботься. Штаб полка будет там же, где и батальонный. А ночевать у тебя буду ради двух целей: побыть на твоем совещании со взводными и свести тебя с пехотой.
Назавтра, 26 декабря 1941 года, сразу с темнотой мы снялись с привычных мест. Не без грусти.
Ведомые политруком, которому господь дал рысьи глаза и собачий нюх, двинулись вдоль Нары, никем не обстрелянные и никем не увиденные. К утру 27 декабря все были на месте. Стрелковые роты, более мобильные, уже изготовились к атаке. Для многих, для большинства то был первый экзамен на храбрость, первый жертвенный акт в только еще начавшейся жизни.
Больше всего меня беспокоил подмостный пулемет. Люди здесь подобрались зрелые, немолодые, семейные. От новогодних подарков, доставшихся роте, был ящик с конфетами. Из Иваново, как помнится, были еще и теплые вещи. Многое мы роздали, конечно, но политрук, как оказалось, припрятал кое-что "на будущее время". Тогда я было взбеленился, но сейчас, взяв столько кульков, сколько мог дотащить (то бегом, то ползком), отправился под мост.
Он, как оказалось, был густо заселен. Солдаты, офицеры (командиры, как мы тогда говорили) стояли кучками, лежали на занесенной ветром соломе, сидели на корточках. Все только пехота. Были здесь и знакомые и незнакомые, и все вместе с недоумением глядели на меня и мой такелаж.
- К пулемету? Идите за мной, провожу. Только что потеряли человека. Высунулся и получил пулю в плечо. Тут их как мух на скотобойне.
Ребята мои еще устраивались, надеясь уберечься не столько от немцев, сколько от всегдашнего подмостного ветра. Да еще в декабрьский мороз.
Командир взвода был здесь же. По собственной воле. Все из того же Коммунистического.
Раздав кульки и опорожнив "для сугреву" фляжку с водкой (были, кажется мне, еще и пара шерстяных носков и что-то из махорки), улегся я вместе с другими, загороженный балкой, и затянулся наскоро скрученной махрой. Хотя у меня, конечно, были папиросы. Все тот же, еще не исчерпанный, "Беломор".
Я очень любил командира расчета (отделения), зырянина, как он мне представился в первое наше знакомство, полагая, по всей видимости, что слово "коми" мне неизвестно. Серьезный, но очень отзывчивый на шутку, умница, надежный и немногословный, он был лет на 15-20 старше меня. Колхозник, четверо детишек...
Случилось, что все они или некоторые из детей - не помню Уж - заболели корью, и отец их продал портсигар, чтобы послать жене денег на поправку. Мы, офицеры, узнав о том, собрали что могли и тайно от отца отправили рублей 100-150 по его деревенскому адресу.
Когда настало время прощаться и мы с командиром взвода пожелали им выстоять и выжить, зырянин поднялся с корточек и с какой-то подкупающей простотой сказал:
- Вы про нас не волнуйтесь. Родина для нас слово не пустое. И мы будем тут до... ну, как сказать?
Мы поцеловались.
Как же я был рад, когда с ними все обошлось.