Я без труда нашел их на Пьяццетта, за столиком кафе против Дворца дожей. Ссора уже состоялась, и они сидели надувшись — отец, попивая фруктовую водицу, она — коктейль (ее якобы приучили в театре пить, и теперь она ежедневно потягивала что-нибудь из крепких напитков). Они молча переживали свои обиды.
— Тебе понравилось? — спросил отец.
Он сказал это ровным тоном и казался спокойным, но я знал, что он сейчас готов был удушить Марысю. Она принадлежала к числу женщин, избалованных любовниками. Уверенная в том, что полностью завладела мужчиной, Марыся даже не пыталась умерить свои капризы и вести себя в границах допустимого. Кроме того, она стала чрезмерно фамильярной. Марыся явно полагала, что вид ее обтянутого зада пробуждает в мужчине самца и автоматически парализует в нем всякую независимость или чувство собственного достоинства. Поэтому она позволяла себе топтать его гордость, глушила в нем всякое проявление характера и вообще делала из него тряпку, как бы доказывая этим собственное превосходство. В тот вечер я каким-то особым чутьем понял, что на этот раз Марыся сильно переборщила и в отце произошла необратимая перемена. Теперь я сказал бы так: количество стычек, скандалов и столкновений перешло в качество, и чары Марыси рухнули. Но тогда я еще ничего не слышал о диалектике и только чувствовал, что наступает неотвратимое: православный период в духовной жизни отца близится к концу.
— Мне очень понравилось! — весело ответил я. — Этот старик Масканьи так энергично размахивал своей палочкой, да и певцы были первоклассные! То-то мама обрадуется, когда я ей все расскажу! Она же так любит музыку... Да она бы, наверное, все отдала, только бы побывать сегодня на этой опере, даже если б ей пришлось сидеть в самом последнем ряду!
Окончательно выведенная из себя Марыся вскочила и, зашипев, бросилась к пристани. Тут уж отец не выдержал. Он быстро расплатился, и мы отправились вслед за ней. Возвращение в отель прошло при полном молчании, да и дома я не услышал за дверью ни ссоры, ни вздохов — вообще ни единого звука. Видно, старик решил проявить характер. В конце концов, платил-то за все он. Утром отец сухо сообщил мне, что наш отъезд наступит раньше, чем предполагалось, и на следующий день, который оказался серым и дождливым, мы сели в его «крайслер» и тронулись .в обратный путь, в Польшу.
Марыся, перепуганная молчанием отца, немедленно сменила тактику: во время всего путешествия она заботилась о нем, как о любимом дитяте. Из страха потерять хорошо оплачиваемое место она подсовывала ему бутербродики и раскуривала для него сигареты, когда он вел машину, и вообще стала тихой, податливой, печальной и любящей. Но старик больше уже не позволил себя провести, и я полюбил его за это. Он принимал все ее услуги и любезности с вежливой улыбкой, со словами благодарности, но не коснулся и пальца ее. Я заметил в глазах Марыси холодный ужас: если он бросит ее, она нигде не найдет такого хорошего места, потому что время уже начинало слегка портить ее кожу, особенно шею. Когда мы делали остановки, он уходил со мной вдвоем, оставляя Марысю наедине с ее горькими мыслями. В Варшаве они исчезли из моего поля зрения. В школе начались занятия, и Венеция понемногу стала бледнеть в моих воспоминаниях. Лишь через два месяца я узнал, что мой отец снова холост, а Марыся, получив отступного, ушла к какому-то саксофонисту, будущее с которым не внушало уверенности.
Итак, спустя четыре года, в день моего рождения, 24-го сентября 1938 года, я сидел со своим отцом-магометанином и его Ядей, дочерью дворника. Они уже вернулись из Венеции. У моего старика была явная склонность к дамам из простонародья. Я знал, что за эти брачные истории его бойкотируют в светском обществе Варшавы. Ни один буржуа, торговец, промышленник, чиновник высокого ранга или даже офицер не мог простить ему этой легкой, хотя и дорого стоившей смены жен: ведь каждый из них мучился с одной и той же супругой десятки лет, как бы ни задыхался он в тисках религиозных обычаев, общепринятых устоев или правил хорошего тона. Они завидовали его наглости и отваге — ведь отец открыто делал то, о чем они, неспособные высвободиться из своих оков, могли лишь мечтать, да и то в глубине души, и потому охотно прислушивались к нашептываниям своих супруг, перепуганных поведением отца, пример которого был для них кошмаром, угрозой самому их существованию. Переход в магометанство и брак с Ядей, дворниковой дочкой, стал уже крупным скандалом и окончательно закрыл перед отцом все двери. Теперь он мог рассчитывать только на короткие мужские встречи где-нибудь в маленьком ресторанчике, да и то в полной тайне от «света». — На опере были? — спросил я.
— Были, на «Паяцах»… к сожалению, мы сидели в последнем ряду,— ответил отец, улыбаясь и заговорщицки поглядывая на меня.— Но Яде очень понравилось.
— Страсть до чего люблю, когда красиво играют и поют, — подтвердила Ядя. Она переживала первый этап их супружеской жизни, восторгаясь всем, что с ней происходило, и не спускала глаз с волшебника-отца в ожидании все новых и новых чудес. Пока что у него не было с ней трудностей. Актрисочка Марыся когда-то тоже была такой. Но затем, после второго этапа, когда она привыкнет к заграничным вояжам, машине, особняку на Мокотове и нарядам, предстоит этап третий: жизнь с лысеющим мужем, который старше ее более чем на двадцать лет, — все это наскучит ей и утомит ее, и она станет оглядываться вокруг в поисках какого-нибудь жеребчика, а потом начнутся капризы, выкрутасы, истерики, что займет от двух до трех лет, и, наконец, наступит катастрофа. Тогда отец сможет перейти в индуизм, если, конечно, ему позволит здоровье.
— Мы стоим у кратера вулкана, — сказал отец. — Вот-вот хлынет лава. Каждый спокойный день я считаю подарком судьбы. Не знаю, правильно ли я поступаю, позволяя тебе идти в армию. Все это непременно обрушится именно на Польшу, так что мы все должны как можно скорее выехать в Америку.
— Да, да, в Америку! — размечтавшись, вздохнула Ядя и робко погладила отца по руке.
— Я иду в армию по призыву, — заявил я. — Это мой долг.
— Я как раз раздобыл для генерала прекрасный «крайслер»,— сказал отец. — И могу завтра же освободить тебя от этого долга так же, как устроил направление в Зегж. Ты выиграешь год жизни и спасешь шкуру.
— Еще чего! — воскликнул я. — И не подумаю!
Отец внимательно взглянул на меня.
— Понимаю, — кивнул он. — Я тоже так мыслил в твои годы и полез в легионы. Потом у меня это прошло.
— Потому что ты взялся за торговлю автомобилями, — презрительно изрек я.— И у тебя много денег. Родина дорога бедным. Я, например, пойду в армию с удовольствием.
— Уж больно паршивое время, — вздохнул отец.
Больше мы об этом не говорили — заиграла музыка. Блестящий поручик в облегающем фигуру мундире звякнул шпорами возле нашего столика.
— Разрешите пригласить вашу дочь! — обратился он к отцу.
— Хочешь потанцевать с паном поручником, детка? — добродушно спросил отец. Видно, он избрал новую тактику. Ядя растерялась. Конечно, ей хотелось потанцевать с изящным кавалеристом, но она не знала, говорит ли отец серьезно или вздумал ее испытать. — Потанцуй, если тебе хочется, — продолжал отец.— Веселись, пока можно. Кто знает, продержится ли мир на этой земле еще хоть три недели!
— Насчет этого не беспокойтесь, — улыбнулся поручник с таким превосходством, будто именно ему были точно известны судьбы мира.
Ядя встала, ничего не понимая, и отправилась танцевать слоуфокс под названием «На седьмом небе». Поручник танцевал по всем правилам, двигаясь пружинисто и изящно, и, держа Ядю на некотором расстоянии от себя, вел обольстительные речи, чаровал ее своим мундиром. Паркетный круг для танцев заполнился парами, и поручник отплыл от «папеньки» как можно дальше. Я завидовал замечательной упругости его тела, его красивому мундиру, а главное — его звонким шпорам.
— Не знаю, правильно ли ты поступаешь, сынок; — вернулся к своей мысли отец. — Нам грозит огромный взрыв. Эта страна изойдет кровью. Мы смогли прожить двадцать лет спокойно только благодаря удачному стечению обстоятельств, но это уже не повторится. Конечно, я не могу взять с собой еще и твою мать...