— Будем ходить друг к другу в гости, старик,— сказал он. — И будем вместе отмечать годовщины свадьбы. А потом поженим наших детей.
— Если бы мне кто-нибудь сказал об этом утром...— улыбнулась Тереза.
— Да разве я мог подумать, что стану жениться в день собственного рождения! — вздохнул я.
Земовит пошел в угол и вытащил из шкафчика две бутылки французского вина.
— Десять помидоров за них заплатил! — похвастался он.
Капрал Брона, как старший по званию среди гостей, произнес тост. Насколько мне помнится, это звучало так:
— Внимание! Смирно! Пью за здоровье и счастье нашего любимого командира, гражданина Земрвита, который под пулями и бомбами служит нам примером смелости, а также за его жену, связную Пшибыславу, пальчики которой перевязали раны многих и многих и которую мы все любили как сестру, но которая выбрала его, и не удивительно, потому что командир — он командир и есть! Да здравствуют молодожены, пусть живут счастливо, нарожают дюжину детей во славу Родины и пусть дождутся победы, потому что должна же холера конце концов взять это чудовище, и оно уже сдыхает в конвульсиях страшной агонии, но еще пришибает нас своим хвостом! А мы его за этот хвост держим в Варшаве и держать будем, покамест оно не испустит свой адский дух! Виват! Да здравствует Польша! Да здравствует молодая пара!
Раздались возгласы «виват!», «виват!», все выпили по глотку вина, но качать молодоженов не стали, потому что своды подвала нависали у нас над головой так низко, что, например, телефонист Каланча, мой подчиненный, метр девяносто ростом, должен был нагибать голову. Теперь поднял свой бокал Земовит:
— А я пью за счастье наших гостей, второй молодой пары — моего друга поручника Барнабы и его жены, капрала Терезы! Вы, дорогие, теперь объединились, чтобы быть вместе в счастье и в беде, а если потребует многострадальная наша Родина, то и умереть вместе, потому что, дабы не погибла она, мы неустанно должны питать ее нашей кровью. Такова спокон века участь поляков всех поколений.
Тут он умолк, поняв, видно, что его повело не в ту сторону — слишком уж не походила его речь на свадебный тост, который должен призывать к продолжению жизни, а не к смерти. Виной тому, конечно, было волнение, и Земовит, спохватившись, быстро исправил положение, воскликнув:
— Виват, молодая пара! Оркестр! Мазурку! — Оркестра не было, поэтому все просто выпили также и за нас, а поскольку вино кончилось, подошло к концу и торжество. Я позвонил Иоанне, сказав, что мы возвращаемся. Уже стемнело, бои почти прекратились, и съежившаяся еще больше свободная территория Мокотова готовилась к последней, быть может, ночи.
Мы вышли из подвала в окоп, по которому добирались к дому днем. Кое-где мигали огоньки фонариков.
— Не знаю, как долго нам удастся удержать связь, если завтра начнут,— сказал я.— Если тебя выкурят отсюда, Земовит, пошли ко мне связного. Я бы не хотел, чтобы танки помешали нам доесть нашу порцию искусственного меда.
— Спите спокойно, дети, и любите друг друга,— ответил Земовит.— Плохие известия и так дойдут до вас.
Тереза поцеловала Пшибыславу, та по-детски прижалась к ней.
— Ну что, моя милая, ты довольна?
— Хоть бы все это уже кончилось! — прошептала Пшибыслава. Она думала теперь только о своем супружестве.
Мы двинулись в темноту. Я еще раз обернулся. Развалины были отчетливо видны на фоне чуть более светлого, чем они, неба. Пока мы сидели в гостях, дом несколько изменил свою форму — артиллерия снесла очередной этаж. Когда завтра пойдут в атаку танки, от дома останется только подвал. Земовита я видел сейчас в последний раз: на следующий день, в понедельник, 25 сентября, в девять утра, он падет от пули, которая угодит ему в глаз. А Пшибыславу даже ничто не заденет. Как об этом поется в старинной солдатской песне, она все вытерпит и останется в живых, хотя не только не будет прятаться от пуль, но даже станет искать смерти. Лишь в лагере под Ганновером, куда она попадет как захваченная в плен участница восстания, Пшибыслава поймет, что беременна. Сын ее родится в Варшаве, в июне 1945 года, в двух минутах ходьбы от того места, где погиб Земовит. Как и пристало героине солдатской песни, она уже никогда не выйдет замуж и будет вести тяжелую, полную лишений и забот жизнь. Когда на лице ее сына появится улыбка, очень похожая на улыбку Земовита, она почувствует себя счастливой и будет делать все, чтобы дитя улыбалось как можно чаще.
А пока мы шли с Терезой по темным улочкам. Пользуясь наступлением ночи, вылезли из подвалов немногочисленные уже жители, и повсюду вокруг слышались голоса. Мы спотыкались о ветви, оборванные снарядами, и продолжали идти молча. Да и что можно было сказать? Я не сумел бы выразить своих мыслей, все, что мне приходило в голову, звучало или помпезно, или фальшиво. Следовало как можно скорее выскочить из состояния возвышенных переживаний. Вдруг Тереза тихо рассмеялась. Это изумило меня.
— Жаль, что я не смогу рассказать об этом нашим детям! — воскликнула она.— И что это тебе вдруг пришло в голову?
— Наконец-то я поступил как мужчина. А то между нами никогда ничего не произошло бы, не прими я вот так, с бухты-барахты, решения. А теперь все. Отступление отрезано.
Тереза перестала смеяться, засунула руку под мой локоть и, сменив шаг, пошла со мной в ногу, как бы давая понять, что приняла наши новые отношения.
— Отступать вообще некуда,— сказала она,— Хорошо, что все так сложилось…
Я прижал ее локоть и поцеловал в щеку. Во мне не было страсти, я был полон одной только нежности. Торжество в подвале Земовита сейчас казалось мне сном, чем-то нереальным, плодом возбужденной фантазии. Действительной зато была эта девушка, которая шла рядом со мной среди догоравших домов, чьих-то голосов во тьме, топота шагов, миганья фонариков, душной пыли и зловонной гари. Пропустив ее вперед, я медленно сошел по ступенькам в наш подвал: после прогулки пешком мой зад снова разрывался от боли. Внизу оказалось более десятка человек: вернулись линейщики, пришли телефонисты со станции. Все они чистили оружие или хлебали суп, доставленный нам после наступления темноты.
К. счастью, «пантеры» дивизии «Герман Геринг» боялись охотиться по ночам. При виде меня все замолчали, словно ожидали, что я скажу что-то важное. Мне нечего было сказать им, поэтому я спросил:
— Все линии действуют?
— Все,— ответил со своего матраса вагоновожатый. Он полулежал на каких-то толстых одеялах и выглядел гораздо лучше, чем несколько часов назад.
— Готовится контратака на Круликарню,— тихо доложила Иоанна.— Ночью в штабе будет совещание.
— Готовится контратака на Круликарню! — громко повторил я, чтобы все услышали. Любое известие о нашем наступлении поднимало в них дух, даже если все, что о нем говорилось, было лишь мечтой. Майор перебросит на Пулавскую еще несколько десятков ребят, оголив при этом другие участки, и все эти сто или двести человек ворвутся в парк Круликарни, где их заставит залечь шквальный пулеметный огонь. Тогда они бросят гранаты и чуть-чуть постреляют в невидимого врага, многие из них погибнут, кого-то вытащат на себе товарищи, после чего быстро восстановится тишина. А сейчас мне надо было делать вид, что сегодняшний вечер точно такой же, как и те шестьдесят предыдущих вечеров, какие мы уже пережили.
— Передали «С дымом пожаров»,— сказал Витольд, мой заместитель. После целого дня беготни он всегда являлся на ночь домой.
— А ты ожидал чего-то другого? Этот хорал больше всего и подходит к нашему положению. Что нового?
— Две укаэвки завалило в развалинах, — доложил он.— Да от них все равно уже мало радости. Зато я немножко пострелял по движущейся цели!
— Витольд! — торжественно, сказал я.— Сообщаю тебе, что я только что женился на Терезе.
— Конечно. Это следовало узаконить.
— Что следовало узаконить? — Вашу связь.
— У нас не было никакой связи. Мы держимся старомодного принципа: «все после свадьбы».
Витольд расхохотался.
— Да ведь все же знают, что вы с Терезой уже много лет любите друг друга! — сказал он. — Мне очень жаль, что я не был приглашен на это бракосочетание.