— Просто подвернулась исключительная оказия,— пояснил я.— Но вечером состоится свадьба.
— Свадьба? — засмеялся Витсльд.
— Свадьба! — подтвердил я.— Присутствие обязательно.
— Слушаюсь! — он щелкнул каблуками.— Почему бы и не быть свадьбе?
И снова улыбнулся, отчего вокруг рта у него разбежались морщинки. Он был старше меня на десять лет. Мы вместе проходили военную службу в Зегже перед самой войной. Я поступил в тамошнюю школу подхорунжих (по протекции отца) сразу после экзаменов на аттестат зрелости. Витольда же, инженера-электрика с дипломом варшавского Политехнического института, призвали как ценного специалиста. Я был в роте самым молодым, семнадцатилетним солдатом, он, кутила с черными усиками — самым старшим, двадцатисемилетним. Со студенческих времен у него сохранилась чрезмерная склонность к спиртному, но я понял это только летом 1939 года, когда, закончив школу подхорунжих, мы оказались на стажировке в маневренном батальоне в Зегже и питались оба в клубе младших офицеров.
Этот последний июль и последний август второй Речи Посполитой запомнился мне не как драматический пролог апокалипсиса, но как жестокое время насилия над собственным организмом. Витольд не признавал обеда без четвертинки, а я, будучи глупым щенком, не мог противиться взрослому коллеге. Глаза мои слезились, я ненавидел вкус водки, не любил состояния опьянения и все же. два раза в день отравлял самого себя, испытывая глубокое отвращение к Витольду и к себе, пропивая, вопреки своему желанию, все деньги, которые у меня были. Уже на рассвете я начинал дрожать при мысли о пятидесятиграммовых стопках, содержимое которых я не мог влить в глотку не подавившись.
Витольд совершенно не обращал на это внимания и с наслаждением заглатывал свою порцию, после чего, раскрасневшись, прелестно рассказывал о своих студенческих приключениях и о любимой — умной, красивой девушке, свадьба с которой у них была назначена на октябрь, когда он закончит военную службу. Витольда уже ожидала хорошо оплачиваемая работа на заводе Шпотанского, и от полного счастья его отделяли только эти несколько недель службы в Зегже.
Каждый день во мне вспыхивал бунт, и я подготавливал соответственную речь. Витольд был пьяницей и нуждался в активном собутыльнике, который со звоном чокался бы с ним,— без этого он не испытывал удовольствия. Я же, давясь, кашляя и обливаясь слезами, ждал, как избавления, сентября, когда мы сможем вернуться домой. А дождался начала войны и бомб, посыпавшихся на мост через Вуго-Нарев. В тот же день мы, к моему облегчению, разъехались в разные части. Я встретил Витольда на улице в октябре 1939-го, когда мы с трудом приходили в себя после сентябрьского шока. Он был одет в какое-то тряпье, небрит, с налитыми кровью глазами, изо рта у него неприятно пахло, как это бывает при больной печени, и вообще он весь вонял перегаром и селедкой. Увидев меня, он просиял, по-пьяному радушно засуетился и потянул в первый попавшийся бар, чтобы рассказать мне свою трагическую историю.
В сентябре 1939-го он, как и я, оказался среди защитников Варшавы и сейчас же отыскал свою невесту, о которой так мечтал, маршируя по лесам и долам. Придя в восторг от того, что оба живы, они бросились друг другу в объятия и пережили несколько часов абсолютного счастья в пустой квартире его девушки. Вскоре, однако, ему пришлось возвращаться в свою часть на Марымонте, невеста.же его заупрямилась и настояла на том, что пойдет хотя бы немножко проводить его. И они пошли, держась за руки, восторженно глядя друг на друга, Так возлюбленные шли довольно долго, почти позабыв об осаде города, лишь обходя рвы, воронки и развалины, как вдруг раздался сухой треск, и его девушка опустилась на тротуар — осколок шрапнели перерезал ей горло, и Витольду не оставалось ничего другого, как похоронить ее с помощью прохожих на ближайшем скверике. Этот страшный случай окончательно сорвал его с тормозов, и он стал пить сверх всякой меры. Спустя два часа я покинул его в баре, заплаканного и бормочущего, свесившего голову над очередной четвертинкой.
В следующий раз я увидел его лишь через несколько лет, в конце 1943 года, когда он нашел меня через товарищей по военной службе. Лицо его расплылось и отекло, как у алкоголика, но он был совершенно трезв, ни в какой бар меня не потянул, а просто рассказал мне случившуюся с ним недавно потрясающую и гротескную историю.
Он уже два года работал в одной электротехнической фирме и очень хорошо зарабатывал. Несмотря на то, что ему было больше тридцати, он оставался холостым и по-прежнему не чурался рюмочки, более того — незамедлительно пропивал все, что зарабатывал. Так он и жил все годы оккупации: постоянно пребывая под градусом, минуя со свойственной пьянчугам везучестью все облавы на улицах, не обращая внимания на одиночные выстрелы и залпы, не замечая трупов. За две недели до нашей встречи, в конце октября 1943 года, он довольно долго пировал в обществе нескольких мужчин и дам в квартире одной из них, а так как квартирка была однокомнатной и спать ему пришлось бы на полу, он решил, несмотря на комендантский час, вернуться домой, куда ему надо было тащиться через весь город. Близилась полночь, и никто из собутыльников его не задерживал, потому что все были пьяны в стельку.
Выйдя на Свентокшискую, он поплелся по направлению к Жолибожу. Его сильно качало из стороны в сторону, иногда он присаживался у стены, но потом все равно подымался и с пьяным упорством продолжал ковылять по темному и опустелому городу, тем более, что, по его собственному признанию, такие вещи ему уже не раз удавались и он всегда без всяких приключений добирался до дому. Однако на этот раз он выпил слишком много водки и двигался очень медленно: до площади Инвалидов он доплелся только к двум часам ночи. Там его заметил жандармский патруль. Немцы, как обычно, крикнули издали: «Хальт!», «Хальт!», но Витольд, который упорно воевал с сопротивляющимся пространством, вообще этого не услышал, а если и услышал, то как бывает с пьяным, не принял к сведению. Для жандармов этого было достаточно — один из них немедленно выстрелил в едва передвигавшего ноги Витольда, тот сразу же упал и погрузился в небытие. Жандармы перешли через дорогу, нагнулись над мертвым и согласно предписанию вынули у него из кармана бумажник и документы, чтобы передать их польской полиции, которая подбирала на улицах трупы и составляла акты о смерти, потом пнули труп ногой и удалились во тьму.
Спустя час Витольд очнулся от холода и неудобства, так как лежал на мокром тротуаре, с огромным усилием встал и с еще большим усилием побрел домой, слегка хромая из-за боли в пятке. Дома он плюхнулся на топчан и уснул, не сняв носка с болевшей ноги, потому что тот прилип и не хотел сниматься. На следующий день, проснувшись в состоянии жесточайшего похмелья, он обнаружил, что у него на пятке не хватает кусочка кожи, а в ботинке появились две дырки. Ужас его увеличился еще больше, когда оказалось, что у него нет ни документов, ни бумажника. Вывод можно было сделать только один: он стал жертвой нападения вооруженных грабителей. Увы, напрасно пытался он выудить из собственной памяти хоть какое-нибудь воспоминание об этой ночи бурного пьянства.
Лишь два дня спустя, возвратись с работы, он увидел на замочной скважине сургучную печать жилищного управления. Тут же прибежал взволнованный дворник: несколько часов назад полиция сообщила ему, что Витольд застрелен жандармами на площади Инвалидов и, хоть труп найти не удалось, что при нынешнем беспорядке иногда случается, в полиции уже составлен акт о его смерти, а квартира передана в распоряжение жилищного управления, где стоят на очереди граждане, получающие квартиры за взятку. Дворник не сказал полицейским, что Витольд жив, и присутствовал как понятой при описи вещей, оставшихся после «умершего».
Теперь он советовал Витольду как можно скорее исчезнуть отсюда, потому что жандармы охотно застрелят его еще раз — согласно составленному акту о смерти. «Они жуть до чего во всем орднунг любят,— добавил дворник,— Раз есть бумажка о смерти, значит, нечего данному чедовеку жить, никакого у него нету законного права».