— Но я ненавижу мученичество! Я хочу побеждать!
— Как же ты можешь побеждать, если противопоставляешь технике двадцатого века скудное повстанческое вооружение, каким пользовались еще в девятнадцатом веке? — возразил отец.— Идут новые времена, сынок. Все, что нам сейчас остается, — не дать миру забыть о нашем огромном жертвенном костре. Это будет зачтено.
— Спасибо за утешение! Все это мне очень поможет, когда я буду грызть землю!
— Не успели тебя стукнуть по заднице, как ты уже впал в истерику,— рассердился отец.— Подозреваю, что этим ты и отделаешься.
— Каким образом? А может, сбросить мундир, выйти к ним с поднятыми руками, заявить, что я гражданский, и тогда меня, может быть, не застрелят?
— В порядочном обществе о таких вещах вообще не говорят вслух,— брезгливо поморщился отец.— Восставшим придется сдаться. Может быть, завтра, может быть, через три дня.
— Чтобы нас всех расстреляли?
— Теперь немцы этого уже не сделают. Они знают, что вот-вот начнется наступление на Берлин. Они побоятся истребить вас полностью.
— Нас? А ты?
— Не думаю, чтобы я перенес какое бы то ни было передвижение.
— Теперь ты впадаешь в истерику!
— Ясно! — вмешалась вдруг Ядя.— Все мужчины так. Чуть что у него заболит, он уже стонет и умирает! У меня тоже терпение уже лопается! Завтра я тебя забираю из этой больницы! Все! Хватит! Мы уходим из Варшавы!
— А танки расступятся перед нами, — в тон ей добавил отец.
— Ты сам этого хотел, Станислав! — воскликнула Ядя, и отец сразу стал серьезным.
— Извини меня, Ядя,— он взял ее за руку. — Ты изумительная женщина! Я благодарю судьбу за то, что она дала мне тебя в жены. Право, я не заслужил этого!
— Мы с Терезой сегодня обвенчались,— выдавил я из себя наконец. Они с изумлением уставились на меня.
— Понятно,— улыбнулся наконец отец.— Эта девушка мне сразу понравилась. Поцелуй ее от меня. Ядя, дай им одну штуку.
Ядя полезла под юбку, покопалась там и вытащила большую золотую двадцатидолларовую монету.
— Наш свадебный подарок,— пояснил отец.— Бери. У нас осталось еще несколько штук, которые мы прячем в интимных местах. Это будет ваш капитал для закладки дома на развалинах Варшавы. Новую жизнь всегда лучше начинать, имея золото, чем не имея его. Ядя, дай еще капельку коньяку. Эта жидкость удивительно хорошо действует на меня.
Отец снова отхлебнул из пузырька и облизал губы, потом поднялся на локте.
— Еще несколько глотков, и я встану! И даже пойду в контратаку! — сказал он.— До свидания, сынок. Неизвестно, увидимся ли мы еще. Если сумеешь, спаси свою шкуру и шкуру своей супруги. Разумеется, не ценой чести и долга. Привет.
Я пожал отцу руку, поцеловал грязноватую кисть Ядиной руки, медленно поднялся и пошел, обходя лежавших повсюду раненых. Я торопился уйти, чтобы отец с Ядей не заметили моих слез. Опасность и поражение сделали меня чувствительным и склонным к волнениям. Отца я уже больше не увидел: назавтра Ядя вытащила его из больницы за час до атаки «тигров», а днем позже вынесла его, взвалив на спину, из их виллы на Мокотове. Немцы выпускали там из города остатки гражданского населения после того, как повстанцы ушли через канализационные каналы. Наняв затем телегу, она довезла отца до Милянувка, где он умер от сердечного приступа два месяца спустя, 26 ноября 1944 года. Смерть его была мгновенной, и он совсем не мучился, а накануне еще играл в карты и пил коньяк. Ядю я встретил лишь через год, когда вернулся из плена. Она передала мне последнее письмо отца. «Дорогой сын,— писал он.— Я был не лучшим из отцов, но ты, надеюсь, сохранишь обо мне не самую плохую память, ибо я ведь искренне полюбил тебя. Я не оплакиваю своей жизни, потому что она принесла мне много радости, впечатлений и даже любви и страданий. Я, однако, понимаю, что она ни для кого не может быть моральным образцом. Не знаю, дождусь ли я падения Берлина и твоего возвращения из плена. Во всяком случае, я уйду с сожалением, что не буду свидетелем новых времен, но и с сознанием того, что мои времена окончились. Если сможешь, позаботься о Яде, не бросай ее, пока она снова не выйдет замуж, и честно поделись с ней наследством, то есть развалинами виллы на Мокотове, если в новые времена они будут хоть чего-то стоить. Ничего другого у меня нет, ведь деньги у меня никогда не держались, о чем я тоже не жалею. Думаю, что мои связи в автомобильном деле тебе не пригодятся, потому что, как мне кажется, ты еще долгое время будешь ходить пешком. У тебя впереди лет сорок жизни, раны, обретенные в дни восстания, заживут (я имею в виду не зад, а душевные раны), только не стань середнячком, потому что от этого в человеке умирает душа, а живи в меру весело, веруя в добрые, по сути, наклонности людей. Я не могу навязывать тебе нравственных принципов, поэтому просто целую тебя и прощаюсь с тобой. Это письмо я пишу только на случай, если мы уже не увидимся. Хочу, чтобы ты знал: я думаю о тебе».
Через два года после войны Ядя вышла замуж за владельца авторемонтной мастерской, что, конечно, само по себе было достаточно красноречиво, и родила двоих детей. Но тем, кто хотел ее слушать, она часто рассказывала, что мой отец был великим человеком и после его смерти жизнь кажется ей не более чем терпимой. Это приводило в ярость ее нового мужа, но он помалкивал, не желая потерять ее.
Из больницы я вернулся в наш подвал уже после восьми вечера. Коммутатор дрожал от разговоров: определялись потери и разыскивались пропавшие. Ночь приносила облегчение и позволяла фантазировать, вопреки действительности оживали надежды. Ведь совсем без надежды эту ночь нельзя было бы пережить, и лишь утру суждено было перечеркнуть все наши мечты. Стол в гостиной, как мы называли подвальчик побольше, уже был накрыт для свадебного пира. Посреди него красовались последняя коробочка сардин и три бутылки из запасов владельцев виллы, которые покинули дом еще в августе. Буханку хлеба нарезали тонкими ломтиками, рядом алел салат из помидоров. Это были деликатесы, давно позабытые в центре города — Мокотов уже несколько недель называли районом излишества, спокойствия, помидоров и вообще обжорства. Витольд держался торжественно, как и положено церемониймейстеру. Вагоновожатого и бронебойщика Гервазия пододвинули вместе, с матрасами поближе к столу. Помимо наших девушек, за стол должны были сесть еще четверо линейщиков вместе с их командиром, капралом Гжмотом. Это был сын токаря, проворный, как макака. Выросший на окраине, он, наверное, учился ходить не по земле, а сразу же стал лазить по чердакам и голубятням. Гжмот приносил нам огромную пользу: выстрелов он вообще не боялся, а обрывы устранял молниеносно.
Я встал рядом с улыбающейся и торжественной Терезой. Только я и знал, что под этой улыбкой кроется дрожь и тревога. Витольд указал нам наши почетные места в центре стола на стульях в стиле «ампир», принесенных из бывшего салона и поставленных у стены. Капрал Гжмот пододвинулся к нам вместе со стулом и осторожно вынул из сумки фарфоровую вазу. Это был настоящий розентальский фарфор: белый, с цветами пастельных тонов.
— Для новой квартиры,— сказал Гжмот. Я пожал ему руку. Он нравился мне еще и за его неизменное чувство юмора.— Вы не подумайте, что это воровство какое-нибудь,— добавил он. — Она сама на меня упала, когда «коровы» в пух и прах разносили чью-то квартиру. Пусть переживет восстание вместе с вами.
Мы поставили вазу на стол и налили в нее воды, а Витольд опустил в нее стебель моего желтого георгина. Бася внесла дымящийся котелок с настоящей картошкой. Витольд разлил токай по хрустальным бокалам и потребовал тишины. Все тут же умолкли, и я удивился, что даже на улице почти не слышно выстрелов. Золотистая жидкость подрагивала в бокалах, преломляя свет карбидной лампы.
— Я рад, дорогой Юрек и дорогая Тереза, что дождался вашего законного брака,— сказал Витольд.— Много воды утекло, Юрек, с того времени, когда мы с тобой лениво попивали водочку в Зегже, и много крови пролилось. Но мы тем не менее живы, и в этом факте заключены, я бы сказал, неограниченные возможности на будущее. Если можно дать вам совет, то будьте счастливы друг с другом, ибо, как известно, каждая минута счастья — неожиданный и редкий дар судьбы, а потому нельзя терять зря ни секунды! И этот бокал с благородным венгерским вином, которое по странной прихоти небес сохранилось для нынешней прекрасной надобности, я подымаю за здоровье молодой пары и нашего командира, который отмечает сегодня также и день своего рождения! Желаю вам одних лишь радостей в независимой Польше! Аминь! Да здравствуют молодые!