Демократические основы и прочие революционные способы, которые были приняты в основу формирования нового государственного аппарата, давали, увы, очень слабую иллюзию права и порядка. По городу с наступлением ночи постоянно трещали выстрелы, по временам переходившие в очень оживлённую перестрелку. Грабили в домах и на улицах ночью и среди дня. По улицам повсюду сновали не внушавшие ни малейшего доверия личности, вооружённые с ног до головы. Осведомлённые люди пытались утверждать, что это городская милиция, другие, не менее осведомлённые, уверяли наоборот, что это разбойники. На чьей стороне была правда – сказать трудно, но вернее всего, обе стороны были правы, так как в эти смутные дни милиция мало чем отличалась как по виду, так и по деятельности от грабителей...
Когда-то оживлённый город, в котором жизнь била ключом, опустел, обеднел и погрязнел. На базарах почти ничего не было из продуктов. В обращении ходили деньги трёх союзных закавказских республик с надписями на трёх языках: грузинском, татарском и армянском. Для русского места на этих бумажках не нашлось, так как великая грузинская республика давно перестала считаться с такой мелочью, как Россия. Тяжело и обидно было смотреть на всю эту нелепую и неумную комедию, отдающую оффенбаховской опереткой…
Нам с женой при этих условиях на Кавказе делать было нечего. Печальный опыт службы азербайджанскому правительству был налицо, и больше в подобных предприятиях участвовать мы не хотели. Приходилось думать об отъезде и изыскивать способы для этого, но здесь перед нами возникал кардинальный вопрос – куда ехать?.. В Тифлисе в 1918 году он возник перед нами впервые, но, увы, в последовавшие годы стал повторяться часто.
Насколько можно было судить по отрывочным сведениям, доходившим в Тифлис, вся Россия в это время была охвачена полной анархией и находилась во власти всевозможных банд и авантюристов, всплывших наверх в необыкновенном количестве из мутной воды революции. Правда, где-то в центрах, не то в Москве, не то в Питере, как будто существовало какое-то большевистское правительство, однако, его власть дальше столиц не простиралась и провинция жила во власти анархии и слепого случая. Вся Терская область по-прежнему, включая Армавир, Минеральные Воды и Владикавказ, ходила под властью всяких прохвостов, сидевших на узловых станциях и занимавшихся грабежами и убийствами всех тех, кто не сморкался двумя пальцами. В Новороссийске хозяйничало «черноморско-кубанское» правительство из кочегаров Черноморского военного флота, и о тамошнем житье-бытье было хорошо слышно на Кавказе. Было известно и то, что в этом порту матросами были взорваны и потоплены боевые корабли флота во славу революции, на немецкую пользу. Всё это были вещи, не подходящие для меня, так как ещё со времён Байбурта и Саракамыша мне стало ясно, что пока во мне теплится жизнь, я останусь смертельным врагом всяких социалистических и пролетарских революций и всего того, что с ними связано, а потому нам с женой надо было искать иные места, чем Северный Кавказ и Черноморье с его развесёлой матросской властью...
Оставался, таким образом, единственный возможный для нас путь в Россию – через Одессу. В Малороссии, или, как потом стали её именовать, Украине, судя по газетным сведениям, только что пала какая-то очередная республика и образовалось независимое от большевиков «государство» во главе с гетманом. Что это было за «государственное образование» и какова в нём была власть, было не совсем ясно, но кое-какие утешительные сведения по этому поводу у меня уже имелись. Бывшие земгусары, обосновавшиеся в «украинском гуртке» в Тифлисе, выполнявшем роль украинского консульства, приглядевшись ко мне, осторожно сообщили, что власть гетмана заслуживает некоторого доверия, так как благодаря ей на Украине опять можно жить, и на головах там больше не ходят.
Внушала доверие к себе и личность Скоропадского, хорошо известного генерала в кавалерийской среде. В те времена большевиствующих генералов не водилось и о предательстве Гутора, Бонч-Бруевича и Брусилова мы ещё не слыхали. Офицеры и я в их числе ещё верили в своих начальников, и потому имя свитского генерала Скоропадского рассеивало в нас последние сомнения. Было решено, что мы с женой едем через Одессу в Киев, где дальнейшее будет уже зависеть от событий и обстоятельств на месте. Быть может, оттуда нам удастся проникнуть к генералу Корнилову, который по слухам где-то на Дону начал борьбу с большевиками.
Приняв это решение, я явился для получения пропуска на Украину в «гурток», но там мне неожиданно заявили, что для получения места в эшелоне необходимо быть не русским, а «украинцем». Я без всякого стеснения тут же попросил мне объяснить, что это значит? Оказалось, что согласно завоеваниям революции украинцами следует считать всех жителей южной России с половины Курской губернии до моря. Это сразу подняло во мне дух, и я на месте объявил себя украинцем. Как доказательство своего иностранного происхождения я предъявил послужной список, в котором чёрным по белому значилось, что я происхожу «из потомственных дворян Курской губернии». При этом я совершил ренегатство, отказавшись от родных Щигров в пользу Путивля, уезд которого, как самый южный, был наверняка отобран Украиной от России. Измена родине не принесла мне желательных плодов, так как дежурный украинец потребовал принести ему письменное удостоверение моего путивльского происхождения.
Единственное место, куда я мог обратиться за выдачей удостоверения, был штаб мусульманского корпуса, где как раз в это время находился приехавший из Закатал принц Каджар.
– Но послушайте, поручик… что это за нелепость? – изумился он, выслушав мою просьбу.
– Ваше сиятельство, мне эта бумажка нужна, чтобы уехать в Россию, а вам, я думаю, совершенно безразлично, где я родился…
– Положим, – усмехнулся он, и через пять минут я стал обладателем самого нелепого документа, который когда-либо имелся на белом свете. В нём с надлежащими подписями и печатями значилось: «Командир Лезгинского конного полка принц Каджар сим удостоверяет, что поручик вверенного ему полка Анатолий Марков действительно родился в Путивльском уезде Курской губернии».
Взамен этой нелепости я на другой день получил из «гуртка» другой не менее оригинальный документ – временный украинский паспорт, в котором значилось, что я «дисно громодянин Украинской Народовой Республики Анатолий Маркив, с дружиной Евгенией».
Бумага эта за право исковеркать нам имена и фамилию дала возможность занять через день два места в отходящем из Тифлиса в Поти «украинском эшелоне», на три четверти состоявшем из таких же украинских патриотов, как и мы с женою.
Перед отъездом мне пришлось познакомиться с тифлисскими родственниками из семьи деда Льва Львовича, бывшего в конце прошлого века популярным директором тифлисской гимназии, которого очень любили и всегда помнили старые кавказцы. Родственники эти были: Лидия Львовна, его дочь, вышедшая впоследствии за князя Сумбатова и умершая в 1930 году в Швейцарии, и жена её брата Бориса Львовича – София Михайловна. Они обе не имели никаких вестей от своих мужей, застрявших где-то в Персии. Накануне отъезда совершенно неожиданно встретился на Головинском проспекте с Асафом, который был в самом минорном настроении по случаю того, что в Тифлисе находилась турецкая военная миссия, знавшая о его пребывании в городе. Турки жили в гостинице «Ориент», чего Асаф не знал, почему зайдя туда однажды по какому-то делу, нос с носом столкнулся с пашой, который сейчас же и узнал Асафа. Турки в Закавказье в этот момент были как у себя дома, имели многочисленных друзей и агентов, и мой толстый друг не без основания теперь беспокоился о своём здоровье. По этим причинам он находил, что тифлисский климат ему будет вреден, почему, провожая нас на поезд на другой день, очень подробно расспросил меня о путях с Кавказа в Россию и в заключение поклялся с нами встретиться там, как только покончит свои дела в Тифлисе. Дела эти, насколько я понял, заключались в том, что он успел уже завести здесь какую-то тёмную коммерцию, чуть ли не оружием, на которое на Кавказе во все времена спрос не падал.