Простившись на другое утро с плачущим, как младенец, Асафом, мы с женой погрузились в стоявший на запасных путях «украинский эшелон». Как только поезд тронулся, публика начала знакомиться друг с другом, и скоро с очевидной ясностью выяснилось, что среди едущих не только не было считавших себя украинцами, но даже и имевших какие бы то ни было документы, доказывавшие их украинское происхождение. Большинство, узнав какими-то путями об отходе эшелона,: просто забралось в вагон, никого не спрашивая. Публика состояла поголовно из штатской и полуштатской публики, обслуживавшей тылы кавказской армии и теперь, после ухода войск, поневоле застрявшей в Тифлисе.
В Поти, где мы простояли в вагонах двое суток, ожидая погрузки на пароход, мы через моряков впервые ознакомились с положением вещей там, куда ехали. Оказалось, что «независимую Украину» занимают германские войска под командой маршала Эйхорна, которые и посадили Скоропадского для соблюдения известных конвенансов. Общий дух и направление нового государства: никаких революций и никаких социализмов. Это последнее как раз было то, что нам требовалось, остальное были неинтересные детали, так как свою судьбу с Украиной мы связывать не собирались.
Пароход, на который погрузился наш эшелон, оказался старым и грязным угольщиком, насквозь провонявшим какой-то мерзостью, которую он перед этим перевозил. Шёл он теперь через Ялту в Одессу, что обещало нам несколько дней пути.
Стояли первые дни мая, и с ясного весеннего неба южное солнце жгло немилосердно. Оставаться в душном и пахучем трюме, среди гадящих под себя младенцев и орущих баб, было неинтересно, почему мы с женой перебрались на палубу, где на корме парохода публика помоложе и поэнергичней расположилась на свежем воздухе, устроив из ковров и одеял подобие цыганского табора. Рядом с нами расположился угрюмый чернобородый и мешковатый пехотный капитан самого демократического вида, ехавший с фронта. Остальные соседи, которых нам было видно невооруженным глазом, сплошь принадлежали к интеллигенции, хотя, учитывая революционные обстоятельства, и приняли ультрадемократическую окраску в одежде и наружности.
Буфета на пароходе не было, не было у нас и с собой съестных припасов, так как в Поти, вопреки ожиданиям, никаких продуктов купить было нельзя, да оно было и к лучшему, так как денег у нас с женой тоже не было. Ехали мы поэтому все голодные и весёлые, хотя никому не было известно, сколько это может продолжаться; время прибытия в Одессу определялось формулой «своевременно, а может быть и несколько позднее…».
Серьёзная семейная публика, а также мамаши с детьми, на палубу не показывалась и предпочитала, несмотря на духоту, сидеть по трюмам во избежание простуды. В отличие от прежнего благополучного времени пассажиры ни на порядки, ни на администрацию не жаловались, а вели себя тихо и скромно без всяких претензий, сознавая свою принадлежность к угнетённому революцией классу, которого революционные бури били и жаловаться не позволяли.
Отойдя от Поти, пароход наш скоро потерял берег из виду и теперь шёл в открытом море. Кругом была сплошная лазурь моря и неба, от которой болели глаза и некуда было спрятаться. От жары и духоты в трюмах на второй день путешествия начали помирать младенцы, в большинстве своем грудные. Этих маленьких покойников ежедневно набиралось два-три, и вечером публика, столпившись на корме, довольно равнодушно смотрела на то, как маленький трупик, завёрнутый в белое, легко соскальзывал с доски в море и медленно тонул в синей глубине. Вся эта процедура была до того проста и так мало напоминала похороны, что не производила почти никакого впечатления, несмотря на рыдания молодых матерей. Все мы за последние месяцы столько насмотрелись на вещи гораздо более жуткие, что эти игрушечные похороны забывались через пять минут.
К концу второго дня пути с лица у нас у всех полезла от солнца кожа, и все стали походить на индейцев. У киевского студента, «жившего» с нами рядом, лицо облезло пятнами, и он походил не то на леопарда, не то на прокажённого. С другой стороны на ящике помещался тихий белый кадетик Коля Янжул, ехавший теперь в Киев к отцу, которого он не видел больше года. Беззаботные кадетские годы вспоминались мне, когда я смотрел на него.
На капитанском мостике, в служебных каютах капитана и его помощников ехали весёлые дамы, и там шло беспробудное пьянство. Кроме капитана, на борту находился в качестве «коменданта» немецкий лейтенант и с ним два сержанта. Их присутствие ни в ком из пассажиров враждебных чувств не вызывало, так как было известно, что команда парохода настроена по-большевистски, и по ходившим на пароходе слухам, намеревалась всю «буржуазную сволочь», т.е. нас, пассажиров, вместо Одессы доставить в Новороссийск на матросскую расправу. Присутствие немцев матросов сдерживает, и их команда явно боится. Лейтенант весь день покрикивает то там, то здесь, и его, хотя и с ворчанием, но слушаются. Зато к нам, пассажирам, команда относится не только враждебно, но и вызывающе. Особенно в этом направлении отличается один старый и постоянно пьяный матрос, которого товарищи называют Костей. Костя этот, с заходом солнца вдребезги пьяный, шатается каждый день по палубе, переполненной лежащими и сидящими людьми, натыкаясь на верёвки, чемоданы, ноги и руки. Он обрывает палатки и занавески, пачкая грязными сапогами одеяла и подушки, падает и беспрерывно ругается затейливой матерной бранью, мерзкой и отвратительной, как и он сам. Присутствие женщин его при этом не только не смущало, а наоборот, заставляло изощрять свою импровизацию. Пакостный старикашка этот всех возмущал, зудели руки дать ему хорошую оплеуху, но приходилось сдерживаться, так как старик выпущен командой с провокационной целью и десятки глаз следят за ним из матросского кубрика. Команда только ждёт случая, чтобы начать бунт и вместо Одессы свернуть в Новороссийск. Уже несколько раз были случаи саботажа машин, и два раза пароход останавливался ночью из-за порчи рулевого управления. Оба раза все три немца с проклятиями проверяли рулевую цепь, наступая на сонные тела. Оба раза было обнаружено злоумышление: в звенья цепи чья-то таинственная рука вкладывала кусок железа.
На четвёртый день в полдень мы встретили небольшой пароход, который тащил за собой на буксире огромную фелюгу, битком набитую греками – беженцами из Трапезунда. На баржу эту было страшно смотреть, до того она была перегружена. Греки буквально стояли на ней плечо к плечу, ни сесть, ни тем более лечь не было возможности из-за тесноты. По бортам сидела молодёжь, свесив ноги наружу. Когда мы, таща эту баржу, подошли на уровень Новороссийска и далеко вдали засерели вершины цементных гор, задувший с берега норд-ост развёл сильную волну. От качки парохода баржу с греками стало заливать водой, и беженцы враз завыли многоголосым хором. На их беду, ветер усилился и из-за буксира сильно груженный марганцем пароход стал ложиться на бок.
На мостике между капитаном и немцами начался говор, скоро перешедший в крик. Немец требовал для спасения парохода и своевременного прибытия в Одессу бросить баржу с беженцами на произвол судьбы и идти дальше без них. Капитан на это не соглашался, и тогда все три немца, оборвав разговор, спустились с мостика и, держа револьверы в руках, явились к нам на корму. Несмотря на угрожающее ворчание столпившейся у кубрика команды, немцы собственноручно обрубили буксирный канат. Как только буксир, хлестнув по волнам, упал в воду, на барже раздался отчаянный вопль брошенных на произвол судьбы греков. Как приморские жители, они понимали, что их покинули на верную смерть. Перегруженную баржу сильная волна должна была неминуемо или унести в открытое море, или же разбить о береговые скалы. Пароход, сразу прибавив ходу, скоро потерял из виду фелюгу, и проклятья греков затихли вдали. Через десять минут новороссийские горы скрылись в вечернем сумраке, и мы повернули в открытое море, держа направление на Крым. Наутро стало известно, что немецкий комендант, спешивший в Одессу с военным грузом, получил по радио сведения, что на наш пароход готовилось нападение со стороны новороссийской матросской республики. Поэтому он и не позволил капитану приблизиться к берегу для выгрузки греков, хотя капитан предупредил его, что беженцы неминуемо погибнут в море без весёл и паруса. Впоследствии, через несколько месяцев попав в Новороссийск, я узнал, что судьба трапезундских беженцев в точности совпала с предсказанием капитана. Их баржа вдребезги разбилась о береговые скалы у Кабардинки, и из двухсот греков спаслось только четверо…