Всё это случилось много позднее, в дни же нашего пребывания в Новочеркасске в июне 1918 года мы не заглядывали так далеко вперёд, и на душе у нас было хорошо и светло. Далеко позади оставались кошмарные дни Саракамыша и Закатал, впереди была ясная и прямая дорога, по которой нам предстояло идти со спокойным сознанием выполняемого долга. В шумной толпе в вестибюлях новочеркасского Дворянского собрания я неожиданно натолкнулся на старого товарища по Славной школе − ротмистра Семенцова, которого ещё в училище за его преждевременную лысину и солидность называли «папашкой». Как оказалось, «старик» подвизался в Доброармии уже несколько месяцев, и как «разбитый на ноги» теперь был прикомандирован к штабу. В качестве местного человека он в полчаса посвятил нас с женой во все тайны и подробности жизни армии, перезнакомив со всеми более или менее интересными лицами. Здесь мы впервые увидели руководителей Доброармии в лице генералов Казановича, Романовского, Лукомского, Экка, Келича, Султан Гирея и других. В одной из скромных канцелярий он нас познакомил с молодой дамой с тёмным нерусским лицом, которая оказалась дочерью покойного Корнилова, впоследствии вышедшей замуж за ротмистра Шапрон де ля Рэ. От словоохотливого и любезного «папашки» мы узнали, что пока что вся Добровольческая армия, помимо казачьих частей и недавно присоединившегося к ней отряда полковника Дроздовского, состоит всего из одной дивизии, в которую входят три пехотных полка и один кавалерийский, развернувшийся на днях из офицерского эскадрона полковника Глазенапа. Старшим полком считался Корниловский, созданный ещё на германском фронте полковником Нежинцевым и приведённый им на Дон. После смерти своего первого командира под Екатеринодаром им теперь командовал полковник Кутепов. Вторым полком был пехотный офицерский, названный после смерти на днях под Торговой генерала Маркова его именем и теперь воевавший под командой полковника Тимановского. Третьим был Кубанский стрелковый под начальством его сформировавшего полковника Тунеберга. Конный офицерский полк, в который я был назначен, состоял пока что всего из трёх эскадронов малого состава, его полковым командиром после Глазенапа был только что назначен полковник Колосовский.
Маленькая армия эта, составлявшая в общей сложности едва ли дивизию мирного времени и бедная артиллерией, представляла для большевиков грозную силу. Добровольческие полки на 80% состояли из офицеров, прошедших не только военные школы, но и имевших за собой весь опыт Великой войны. Это была армия матёрых вояк-профессионалов, из которых каждый во время боя знал, что именно и в любой обстановке он должен был делать. Вряд ли в военной истории был другой пример такой военной части, стоявшей на подобной высоте по духу, опыту и качеству. Благоприятствовало победам Доброармии и то обстоятельство, что её противником этого периода были хотя и многочисленные, но неумело управляемые части красной гвардии, плохо дисциплинированные и без специалистов. Советские главковерхи времён «военного коммунизма», с которыми воевали искусные и опытные генералы, были писари, портные и просто штатские авантюристы, игравшие в маленьких наполеонов, но по существу не знавшие даже азбуки военного дела. Все они, кроме того, интриговали и боролись по-звериному за власть друг с другом, предательски истребляя один другого, совершенно не считаясь с интересами центральной власти в Москве. Так, например, Таманской красной армией, которая в настоящий момент была главным противником добровольцев на Кубани, командовал главковерх Сорокин, пьяный и шалый ротный фельдшер, убитый впоследствии самими большевиками за бунт. А между тем этот Сорокин почитался среди советских стратегов одним из самых талантливых «полководцев».
Территориально Добровольческая армия с севера была обеспечена Донской областью, которой управлял атаман Краснов. Донская армия под командой Денисова, хорошо снабжённая и дисциплинированная, держала фронт у станции Зверево и на восток до Царицына. Западные границы района Доброармии были ограждены Украиной или, вернее, германскими войсками, её занимавшими. Благодаря такому положению вещей добровольцы, подвигаясь через Кубань на Северный Кавказ, могли без помехи со стороны очистить этот район от красных. Снабжение армии через немцев и из старых армейских запасов доставлял добровольцам атаман Краснов. С немцами, занимавшими Украину и державшими свои отряды кое-где у донской границы, у генерала Деникина отношения были странными. Несмотря на то, что Краснов держался определённой германской ориентации, считая, что немцы представляют на Юге России реальную силу, штаб Доброармии с этими последними не желал иметь никаких отношений, считая себя правопреемником государственной власти Российской империи в союзе с Антантой. По этой причине немцы не пропускали к Деникину офицеров с Украины и держали по отношению к добровольческому движению нечто вроде вооружённого нейтралитета, хотя немецкое командование на местах лично очень содействовало делу борьбы с большевиками, как это всем нам неоднократно приходилось убеждаться, хотя бы на станции Харцыск.
В день отправки очередного эшелона в армию мы с женой явились на вокзал, где комендант нам выдал «прогонные деньги» в размере 9 рублей, которые и составили весь наш наличный капитал. Вещи свои мы оставили у Семенцова и выезжали из Новочеркасска налегке. Здесь надо отметить ещё одну чрезвычайно симпатичную черту первых времён добровольчества, впоследствии совершенно исчезнувшую из обихода. Это − совершенную бессеребреность добровольцев. Все мы жили и питались в полках из общего котла, не имея по месяцам буквально ни копейки в кармане. Жалования в армии не то не платили, не то не хватало денег, да ими никто и не интересовался. Между тем, в этот период в Доброармии абсолютно не было грабежей мирного населения, от чего впоследствии так страдали жители. Это было поистине светлое время рыцарей тернового венца, орденом которого впоследствии были награждены участники Кубанского похода.
Мы с женой, поступив в Доброармию в июне, получили первое жалование только в октябре и все эти месяцы, не имея ни копейки, чувствовали себя как нельзя лучше, хотя ходили чуть ли не в отрепьях. Во взятый нами с бою Новороссийск мне пришлось войти и торжественно дефилировать среди восторженно приветствовавшей нас толпы в одной штанине, другая осталась на каком-то сучке под станцией Тоннельной во время ночного боя. Тогда это никого не смущало, так как приблизительно в том же виде были и все мои товарищи, полуголые и нищие, но зато богатые духом…
Эту моральную ценность добровольцев сознавало и местное население, которое встречало и провожало нашу маленькую армию, как своих спасителей и избавителей, радостными манифестациями, а не выстрелами в спину, как в «московский» период Белого движения.
У стоявшего на запасных путях новочеркасского вокзала эшелона теплушек, когда мы подошли к нему с Женей, весело гомонила и перекликалась молодая толпа из полутора сотен офицеров, юнкеров и сестёр милосердия. В открытых дверях вагонов, свесив ноги наружу, сидели весёлые группы, перекликались друг с другом, оживлённо беседуя. Все скоро перезнакомились и разбились по котлам. Многие, как оказалось в пути, ехали в армию уже не первый раз, а возвращались из отпусков или после ранений. Таких «ветеранов» засыпали вопросами о жизни в армии и боях и искренне им завидовали. Героем эшелона оказался корнет Самолётов, известный в армии под именем «бессмертного корнета». Судьба его действительно была замечательна даже в это необычайное время. На войне он был дважды ранен и потому перед революцией получил назначение в охранную часть, стоявшую в Гельсингфорсе. В первые же дни «великой и бескровной», когда началось избиение матроснёй офицеров, в канцелярию, где занимался Самолётов, ворвалась банда вооружённых матросов. Двумя ударами шашки он положил на месте двух первых, в то время как остальные открыли по нему огонь из револьверов и винтовок. Раненный шестнадцатью пулями в голову и грудь, корнет упал. И здесь в него, уже лежавшего на полу, один из матросов, приставив винтовку к затылку, выстрелил последний раз. Бесчувственное и окровавленное тело Самолётова матросы в остервенении выбросили на мостовую с третьего этажа. По счастливой случайности, жестоко израненный, но ещё живой, корнет упал в сугроб снега и потому не только не разбился, а от снежной ванны пришёл в себя. Будучи крепкого и сильного сложения, Самолётов нашёл в себе достаточно силы, чтобы после этого подняться на ноги. Окровавленный и изуродованный, он был настолько ужасен, что матросы разбежались от него во все стороны. Прохожие помогли раненому добраться до родственников, у которых он жил, и финский профессор-хирург, немедленно сделав операцию, совершил над Самолётовым настоящее чудо хирургии, вынув раздробленное нёбо и вставив на его место серебряную пластинку. Остальные раны, хотя и тяжёлые, зажили на «бессмертном корнете» сами, «як на собаце». Пробравшись после выздоровления с большими трудностями из Петрограда на Дон, Самолётов дал клятву отомстить большевикам, и в рядах Доброармии не переставал гореть к «товарищам» беспощадной местью, которую ничто не могло удовлетворить. Впоследствии, служа с ним в одном полку, я понял, что он был не совсем нормален, у него в глазах горел постоянно какой-то странный огонёк, разгоравшийся в настоящее пламя, когда ему в руки попадали красногвардейцы, в особенности матросы, с которыми Самолётов творил вещи неописуемые даже для тех жестоких времён. Захваченных им в бою «товарищей» он буквально резал на куски, не спеша и, видимо, наслаждаясь местью. На все вмешательства начальства и товарищей по этому поводу он неизменно отвечал одно и тоже: «Вы можете заставить меня забыть то, что я испытал от большевиков?.. Нет? Тогда идите к чёрту со своим нежным сердцем». Не довольствуясь теми красными, которые ему попадались в руки, он после боя платил казакам по двадцати пяти рублей за каждого пленного, которого к нему приводили…