Впереди предательская тишина, в которой где-то близко затаился невидимый пока враг. Эта звенящая тишина нарушается только пеньем жаворонков в далёкой синеве неба, да шорохом кукурузы под ногами коней. Вдоль лавы, растянувшейся на многие вёрсты, то и дело фыркают кони, позвякивают шашки о стремя или пику... Медленно, содрогая своей тяжестью землю, мимо нас, опережая, проходит бронепоезд и, тяжело вздыхая, скрывается за небольшим леском. Среди кукурузного моря нам на пути попадаются брошенные бахчи с недозревшими арбузами. Казаки и добровольцы нанизывают их на пику и едят, не сходя с седла и не останавливаясь.
Сзади лавы, шагах в двухстах, в сомкнутом строю двигается резервный взвод, с которым в сопровождении ординарца и трубача следует Борисов. От него к нам скачет всадник с приказанием. Трубач подаёт сигнал остановки, и офицеры, подняв правую руку кверху, останавливают лаву. Длинный ряд конных замирает, неподвижно маяча тоненькими линиями пик на зелёной равнине. Зачем мы остановились − никто не знает, и спросить не у кого... Со стороны неприятеля из-за леса снова показывается наш бронепоезд, бодро постукивая колёсами на стыках рельс. Он подходит к лаве задним ходом и тоже останавливается, попыхивая паровозом. Сзади гулко и неожиданно раздается вскрик многих голосов: это подъехал к резервному взводу и поздоровался с людьми командир полка со своим штабом и конвоем, над которым развивается полковой значок. Знамён и штандартов в Доброармии ещё нет.
Скоро непонятная для нас остановка получает очевидное для всех объяснение. От Коренёвки к нам тихо подходит паровоз с единственным классным вагоном. Из окна его выглядывает полный генерал с седой бородкой клинышком и что-то кричит ближайшим к полотну дороги всадникам. Это, как мы все знаем, сам командующий армией генерал Деникин, неизменно лично руководящий наступлением. К поезду после этого широким махом, шумя по кукурузе, скачет командир полка со всей своей свитой. Пока начальство совещается, из станицы к нам подтягивается артиллерийская казачья батарея. Звеня и гремя по кочкам и межам, прямо по полю, без дороги идут два орудия, окружённые конной прислугой. Пушки разворачиваются и снимаются с передков, плотная масса коней и ездовых рысцой отъезжает в сторону. У пушек распоряжается невысокий плотный офицер, лицо которого мне кажется знакомым. Приглядевшись, я в нём узнаю старого товарища по корпусу фон Озаровского, кубанского казака, несмотря на чисто немецкую фамилию. Не успеваем мы с ним перекинуться несколькими словами, как Борисов издали начинает кричать: «На место, ротмистр!.. на место!..» Я, повернув коня, подъезжаю к командиру, который вместе со своим ординарцем что-то рассматривает в бинокль. «В чём дело, господин полковник?» Полковник, занятый со своим биноклем, не отвечает, но вместо него отвечает вполголоса вестач.
− Так что, ваше высокоблагородие... ихний броневик суды идёт...
− Где?
− А вот извольте взглянуть… поправее лесочка, − указывает куда-то пальцем зоркий казачина.
Мы впиваемся глазами в синеватую дымку горизонта, и я действительно замечаю, что над вершинами далёких деревьев тает лёгкий светлый дымок.
− Ну, ротмистр... к сотне пожалуйте, сейчас товарищи стрелять начнут, − говорит встрепенувшийся Борисов.
− Плохая ихняя стрельба, − ухмыляется подающий ему повод вестач.
− Ну, это не скажи... раз на раз не приходится...
Когда я карьером, шурша по кукурузе, подскакал к лаве, всадники, поднявшись на стременах, пристально вглядываются вперёд и перекликаются друг с другом. Кто-то в дальнем конце лавы, опираясь на пику, торчит стоя на седле.
− Идёт!.. Матвеич, − кричит кому-то этот добровольный наблюдатель.
− Сичас садить начнёт, − солидно усмехается соседний со мною казак, − и, скажи на милость, господин есаул, нюжли ж у него снарядов без счёта... кажинный день садит, не есть числа и... всё даром!
− А чего ему не стрелять?.. кои не расстреляет, всё одно мы заберём, − смеются соседние казаки.
Гулкий, словно подземный, удар разом заглушает смех и разговоры. Свист снаряда над притихшей лавой, и в полуверсте сзади нас поднимается чёрный столб разрыва. Все поворачивают головы назад. Кто-то, презрительно свистнув, негромко обкладывает большевистских горе-артиллеристов густым матом.
Выстрелы красного бронепоезда следуют один за другим без перерыва, и скоро вся степь кругом застилается чёрным дымом разрывов. Снарядов товарищи, действительно, не жалеют. Впереди нас неожиданно светлым и весёлым дневным пламенем вспыхивает одинокая хатка среди бахчей, в которую угодил большевистский снаряд.
Лава снова выходит из неподвижности и медленно и осторожно начинает продвигаться вперёд. Зелёное поле кукурузы впереди, шуршащее под ветром, затаило в себе где-то совсем близко заставы красных, которые за нами наблюдают, невидимые, и мы каждый момент ожидаем от них обстрела из засады. На горизонте продолжает дымить высоким чёрным столбом и грохочет безвредными выстрелами большевистский бронепоезд.
До слёз от напряжения вглядываемся в зелёную стену впереди. Становится с каждым новым шагом более жутко, так как мы всё больше приближаемся к невидимому, затаившемуся врагу. Он где-то здесь, совсем близко, быть может, за этим кустом, за этой группой зелени... Но деревья, медленно приближаясь, остаются сзади благополучно, и внимание снова устремляется на следующую группу зарослей.
Огонь броневика переносится с лавы на линию железной дороги, где завязывается бой двух бронепоездов друг с другом. Наш стреляет редко, но благодаря близости своей к нам, звонко и совершенно оглушительно, так что после каждого залпа в ушах начинает звенеть. Несмотря на напряжённое состояние и ожидание залпа, я всё же невольно вздрогнул, когда впереди, дальше, чем мы ожидали, перебивая друг друга и захлёбываясь, оглушительно затрещало сразу несколько пулемётов. Длинными невидимыми хлыстами захлестали пули по воздуху. Глухо охнула земля под множеством копыт, и я едва успел подобрать поводья, как конь подо мной, захваченный общим движением, рванулся вперёд и понёсся по кукурузе, набирая скорость. Среди ринувшейся в атаку лавы откуда-то появился Борисов, что-то кричавший и размахивавший шашкой. Навстречу неудержимо неслись кусты, и межи внезапно появлялись под самыми копытами коня. Где-то справа многие голоса взвыли протяжным хриплым криком, который перенесло по всей линии атаки. Это мы наскочили на пулемётную заставу, которую стоптали и порубили на месте. Сквозь режущий свист ветра в ушах как-то сразу понеслись навстречу хлопки винтовочных выстрелов. Пули резали верхушки кукурузы, слали над головой визг и поднимали на мелькавших прогалинах ватные хлопки пыли. Я с трудом сдержал коня и, оглянувшись кругом, увидел отдельных всадников и целые группы разбившейся лавы, искавших, кто где мог, прикрытия от стального дождя, которым нас поливали засевшие впереди большевистские цепи. Мимо с тяжёлым лошадиным сопением пронёсся юнкер и, кубарем скатившись с седла, присел за копну, держа повод в руке. «Слезайте, ротмистр, скорей!.. прячьтесь за копну!.. убьют!» − закричал он мне хриплым и испуганным голосом.
Действительно, поющие в воздухе струны вдруг зазвенели у меня над самым ухом настолько убедительно, что через секунду я уже сидел за копной рядом с сопевшим юнкером. Сзади над нами, дёргая за повод и толкая друг друга, храпели испуганные кони, инстинктивно прижимаясь к людям. Спешенный вахмистр, у которого убили лошадь, что-то, перекрикивая трескотню выстрелов, кричал сзади. По расстроенной, спешенной лаве металась одуревшая лошадь без всадника, другая на прогалине между деревьями прыгала на трёх ногах, вокруг неё дымились, то удаляясь, то приближаясь, фонтанчики пыли.