Но вернемся к Касторскому. У него можно отметить и некий третий период. Примерно с 1924—1926 годов, то есть имея от роду уже около пятидесяти шести — пятидесяти семи лет, Владимир Иванович проявлял большую мудрость
<Стр. 391>
в пении. Он не страдал ни непомерной эмфиземой легких, ни высоким стоянием диафрагмы, которые побуждали бы его к особой расчетливости, но петь он стал уже именно «на проценты, а не на капитал». И я готов допустить, что он учел физиологические перемены, происходящие в конституции его организма, и приспособил свою эмиссию звука к возрасту.
При теплой выразительности пения и обаятельной музыкальности Касторский большой чисто актерской потенцией не отличался. Он формально выполнял и делал все, что считал полезным для роли и чего от него требовали режиссеры, но ярких результатов не достигал.
При уравновешенном темпераменте, при отсутствии бурных порывов Касторский сумел очень расчетливо и с большим тактом вести свое «вокальное хозяйство», что позволило ему вполне прилично петь в возрасте свыше семидесяти пяти лет. Никакого другого певца в таком возрасте мне слышать не довелось.
В области народной песни Касторский показал себя большим художником и верным сыном родного искусства. Он не только сам ее великолепно пел, но, образовав совместно с М. Чупрынниковым и братьями Кедровыми вокальный квартет, прославил русскую народную песню на весь мир. Ни одному из русских солистов, годами разъезжавших по зарубежным странам, этого столь успешно сделать не удалось.
Касторский очень мало занимался педагогической деятельностью и особенными успехами в этой области похвастать не мог. Это кажется странным, но, может быть, в известной мере и закономерно: систематического вокального воспитания он сам все же не получил.
4
Одесский портной Абрам-Виктор Тартаков куда богаче детьми, чем деньгами, и судьба его детей предрешена: отец гнет спину четырнадцать-шестнадцать часов в сутки, чтобы как-нибудь прокормиться, и детям предстоит то же самое.
Но неужели хоть одного нельзя вывести в люди, обучить каким-нибудь наукам, сделать адвокатом или даже доктором? Выбиваются же иногда и дети бедняков — почему
<Стр. 392>
же не попытаться) Вот Иоакимушка, например, определенно выделяется среди остальных мальчиков. Великолепная копна курчавых темно-каштановых волос, стройная, ладная фигурка, сметливый ум, прекрасная память, какие-то положительно барские манеры, природная тактичность. Да-да, именно на него падает выбор.
Нищие родители подтягивают животы себе и детям, отец прибавляет час к своему рабочему дню, и Иоакимушке нанимают репетитора. Вскоре он сдает экзамен на обязательные для еврея пятерки, и его зачисляют в гимназию. Мать с блаженной улыбкой обтягивает на мальчике красивую форму, хвастает перед соседками его успехами. В горделивых мечтах ей уже видится полная пациентов приемная — высшая мечта бедных ремесленников.
Но счастье призрачно, недолговечно. Мальчику тринадцать лет, а он начинает приносить плохие отметки. Оказывается, он манкирует занятиями, плохо готовит уроки, потому что... потому что он любит музыку. Где бы она ни звучала, Иоакимушка тут как тут. Становится известным, что он умудряется всеми правдами и неправдами даже попадать в оперный театр и грезит сам стать артистом или хотя бы хористом. Внушения учителей не действуют, и мальчика исключают из гимназии, отец выгоняет его из дому. Мальчик отправляется «босяковать» в порту: как ни мал там заработок, он дает самостоятельность и право с голодным брюхом покупать двадцатикопеечные билеты в оперу.
Судьба благосклонна к Тартакову: у него к шестнадцати годам развивается голосок. Тоненький, жалкий, еле слышный, но юноша талантливо исполняет свой нехитрый репертуар, и какой-то меценат дает ему возможность учиться пению. Голос крепнет и кажется ученику и его педагогу легким, тянущимся вверх, к теноровому диапазону. Учитель старается вывести своего ученика в тенора. Но природа гортани не терпит насилия, и опыты скоро кончаются кровохарканьем. В это самое время в Одессу приезжает концертировать Антон Рубинштейн, ему показывают это «вокально-исполнительское чудо», и гениальный пианист отправляет мальчика в Петербургскую консерваторию, в класс знаменитого певца и педагога, слывущего итальянцем, а на деле бельгийца — Камиля Эврара, известного всему музыкальному миру как бас-баритон Камилло Эверарди.
<Стр. 393>
Немедленно рождается легенда, что в какой-то мере похожий на А. Г. Рубинштейна Иоакимушка — его побочный сын, и другая легенда: будто Рубинштейн специально для Тартакова дописал «На воздушном океане», как только услышал и был пленен его исполнением партии Демона. Достаточно было бы заглянуть в хранящуюся в Ленинградской центральной музыкальной библиотеке рукописную партитуру «Демона», чтобы убедиться во вздорности этой выдумки, но люди любят легенды, и обе легенды о Тартакове можно услышать в театральной среде и в наши дни...
Эверарди легко разобрался в природных свойствах тартаковского звука и очень удачно стал развивать прекрасный баритоновый голос. Большая музыкальность и природное исполнительское обаяние сопутствовали юноше с первых выступлений в ученических концертах и оперных отрывках. Любимец педагогов и слушателей, юноша пленил сердце студентки консерватории княжны Марии Ивановны Шаховской, и молодые люди поженились. Тут-то и началась тягчайшая полоса их жизни: отец отказался от сына за то, что тот принял православие (иначе нельзя было жениться на инаковерующей), княжну родители прокляли за то, что она вышла замуж за еврея, да еще артиста. По старой поговорке «с милым можно найти счастье и в шалаше» молодожены поселились в какой-то трущобе на окраине Новой деревни, чтобы оттуда в зной и в стужу отправляться в консерваторию, ежедневно отмахивая пешком в оба конца чуть ли не двадцать верст, ибо проезд в консерваторию даже на знаменитом «империале» конки был не по карману...
Но вот учеба кончена, и «блестящий ученик», «выдающееся явление» консерваторских будней дает двух «петухов» на дебютном спектакле «Риголетто» в Мариинском театре и производит на дирекцию серое впечатление. Его все же принимают на службу, но он скоро убеждается, что на казенной сцене при ее блестящем составе ему работать не дадут, и уезжает в Киев. Там певцов не «маринуют», там каждая единица на учете, там повелевают и помогают трудиться. Имея отличную, хотя и недостаточно развитую школу пения, Тартаков усиленно над собой работает, осознает свои недостатки (в частности, затрудненные верхи), преодолевает их и в два года становится одним из самых любимых певцов крупнейшей провинциальной сцены.
<Стр. 394>
Зимой в опере, летом в оперетте Тартаков учится у прекрасных музыкантов пониманию стиля произведения, и в первую очередь основам хорошего вкуса. Итальянская манера пения? В области звуковедения — безусловно. Эффекты звучания? Ну нет! Дурная итальянщина не по нутру этому тонкому исполнителю. Он один из первых — интуитивно, а потом и осознанно — проникается насквозь эстетикой русского исполнительского стиля. Частые встречи с П. И. Чайковским, Н. А. Римским-Корсаковым, В. В. Стасовым, работа бок о бок с талантливой плеядой дирижеров и певцов накладывают печать на отношение Тартакова к музыке, к слову, к русскому музыкальному пейзажу, с одной стороны, и к внутренней теплоте русского романса — с другой. И когда Иоаким Викторович в 1893 году возвращается в Мариинский театр в расцвете сил, таланта и с широким музыкальным кругозором, его и театр, и зрители, и печать принимают как выдающееся явление искусства. Выступая рядом с корифеями тогдашней Мариинской сцены — четой Фигнер, Мравиной, Стравинским, Мельниковым, Яковлевым и другими,— он никому из них ни в чем не уступает.
* * *
Имя Тартакова было мне известно с детства.
Медведев и Тартаков — Ленский и Онегин, Медведев и Тартаков — Отелло и Яго, Медведев и Тартаков — Нерон и Виндекс. Я не знал еще, что такое опера, но это сочетание имен, сопровождавшееся восторженными эпитетами, с ранних лет врезалось мне в память.