* * *
В. Г. Вальтером, В. Г. Каратыгиным и В. П. Коломийцовым я ограничиваю воспоминания о встречах с критиками первой четверти века, так как считаю их наиболее влиятельными и компетентными рецензентами, живо откликавшимися почти на все заметные события музыкальной жизни того периода, в частности жизни музыкально-театральной.
<Стр. 460>
Глава X. ФЕДОР ШАЛЯПИН
1
В начале 1916 года Федор Иванович Шаляпин подписал договор с антрепренером оперного театра в Народном доме на Петроградской стороне А. Р. Аксариным на регулярные выступления — в среднем предположительно до семи раз в месяц.
В Народном доме Шаляпин помимо своего обычного репертуара спел Филиппа в «Дон Карлосе» и Тонио в «Паяцах» — партии, ни разу не петые им на Мариинской сцене, а также партию Еремки во «Вражьей силе», временно выпавшую из его репертуара.
В этот период Шаляпин в сотрудничестве с А. М. Горьким написал свою автобиографию, которая затем была опубликована в журнале «Летопись» (январь 1917 г.) и издавалась в 1926 и 1955 годах отдельно.
Певец-актер неведомого до него во всей истории музыкальной культуры масштаба — масштаба и до сих пор непревзойденного, — Шаляпин был еще, кроме того, живописцем, скульптором и, как мы видим, литератором.
Шаляпин был настолько разносторонне одарен от природы всякими и всяческими талантами в области искусства, что, не будь у него певческого голоса, он бы все равно выплыл из засасывавшей его в молодости тины: не став певцом, он стал бы художником кисти или резца, а то, может быть, и пера. Но гением Шаляпин мог стать только в качестве певца.
<Стр. 461>
2
С осени 1916 года я перешел из Театра музыкальной драмы в Народный дом. Только что познакомившись с Шаляпиным, я в начале сезона его побаивался. Между тем держался он с артистами довольно просто и нередко зазывал к себе в уборную. Благоговея перед ним, я первым никогда не входил. Бессменно выступая в роли Рангони, когда он пел Бориса Годунова, я являлся в театр задолго до начала спектакля, одевался, гримировался и, совершенно готовый, занимал место в первой кулисе.
Первые два раза Шаляпин этого как будто не заметил, но на третий он, будучи не в духе и опасаясь, вероятно, отвлекающих впечатлений перед сценой галлюцинаций, повернулся к окну терема и довольно громко сказал в кулису:
— Уберите иезуита!
Разумеется, меня мгновенно «убрали». Однако я упросил Аксарина, который в ожидании разноса уже не отходил от кулис, объяснить Шаляпину в антракте, что я — бессменный Рангони и могу видеть его только из кулисы.— А он вас боготворит, — прибавил Аксарин, что совершенно соответствовало действительности.
Шаляпин посмотрел в мою сторону — я стоял неподалеку — и милостиво кивнул головой. Я подошел, чтобы поблагодарить его.
— А вы что же, живете в Питере и никогда меня в Борисе не видели?—спросил он, не протягивая мне руки.
— Напротив, — сказал я, — я вас видел не меньше двадцати раз! Но я хочу вас видеть всегда, коль скоро это позволяют обстоятельства.
— Так, пожалуйста... Собственно, появление иезуита...
К нему подошли по делу, он отвернулся от нас и направился в уборную. Мы с Аксариным пошли за ним. У порога он остановился, повернулся к нам лицом и закончил свою мысль:
— ...это ведь не поп дорогу перешел, а? Так, Александр Рафаилович? — И, сделав пригласительный жест, пропустил нас впереди себя в уборную. С тех пор я стал к нему захаживать, чаще всего при ком-нибудь, порой ненадолго, но на каждом спектакле.
Не любя «соглядатаев из кулис», Шаляпин тем не менее сам был не прочь послушать и посмотреть исполнителей
<Стр. 462>
таким же способом. Исполняя партию Рангони, и я его раза три видел там. Как только мы встречались глазами, он обязательно одобрительно кивал мне. Понимая, в какой мере его «соглядатайство» может смутить нашего брата, он считал нужным его успокоить или даже подбодрить. Один раз он мне даже что-то с приятной миной на лице сказал, но я на расстоянии или от волнения не расслышал, а переспросить не рискнул. Но вечно торчавший в кулисах студент С. Е. Розенфельд (в его книге «Повесть о Шаляпине» осветитель Орлов (тут же раструбил слова Шаляпина по всему театру и при каждой встрече повторял:
«Это тот самый, про которого Шаляпин сказал»... И пространно цитировал то, что он воспроизвел по моему адресу в своей книге.
Как-то в антракте перед сценой дуэли в «Фаусте» я застал Шаляпина с рапирой в руках. Он стоял посреди уборной, то выгибая рапиру, то отпуская ее, и, заканчивая свой рассказ, говорил:
— Разве же теперь так бьют?.. Где там! (В голосе были явные нотки сожаления.) Набедокурил или украл человек — его и бьют. А иногда и так, зазря начнут, да и разойдутся... Ну и бьют... как бы нехотя, по долгу службы, так сказать... Звериного оскала на лице ни у кого нет. Нет того, чтобы человек бил, да не боялся быть в ответе; нынче бьют с оглядкой. А прежде от всей души, можно сказать, били!..
И стало ясно, что он хотел бы показать, как это было: в глазах забегали озорные огоньки. На лице так и было написано: разве же это оружие — рапира? Вот бы кулачный бой мне на сцене изобразить!.. Глаза его стали колоть, локти заходили... Мне показалось, что он что-то переживает, внутренне трепещет тем непреоборимым трепетом, который был для него характерен на сцене, одну-две минуты до выхода на нее и несколько минут после ухода. Вдруг в фойе раздался звонок режиссера. Шаляпин неожиданно рассмеялся, тихо сказал: «Ну вот!» — сел и потер кулаками коленки.
В другой раз он рассказывал известный случай, когда антрепренер «малороссийской труппы» Любимов-Деркач на ходу поезда столкнул его с площадки вагона. Рассказ этот настолько поразил мое воображение и запечатлелся у меня в памяти, что я долгие месяцы после того повторял его среди своих друзей и знакомых.
<Стр. 463>
Услыхал я этот рассказ при несколько необычных обстоятельствах.
Осенью 1916 года по окончании «Бориса Годунова» к Шаляпину явилась делегация с просьбой выступить в пользу инвалидов войны. Из пришедших пяти человек Шаляпин хорошо знал только одного, который и предложил ему выступить в «Запорожце за Дунаем».
— Малороссийский спектакль и с вашим участием, Федор Иванович, — говорил он, — наделает много шуму. Роль учить недолго... Две-три репетиции — и все. А повторить спектакль можно будет пять-шесть раз...
В это время Шаляпин снимал с себя тяжелый наряд царя Бориса. На его лице заиграла улыбка; отстранив руку портного, он резко повернулся к говорившему и, перебивая его, загрохотал:
— Как — учить? И ничего мне учить не надо! Ведь я карьеру-то у самого Деркача начинал, там я и «Запорожца» пел.
Пауза. Федор Иванович садится. Лицо веселеет.
— А знаете, какую этот сукин сын со мной штуку выкинул? Садитесь, господа!.. До сих пор — бр!..—мурашки по телу бегают... Волосы дыбом встают, как вспомню...
Внезапно лицо его стало мрачным. Сняв парик и пригладив волосы, он начал рассказывать.
— Знаете ли вы, каков был Деркач, а?
И он нарисовал его словесный портрет такими яркими красками, что перед нами во весь рост, как живой, встал этот «сукин сын», «паук-антрепренер» маленьких трупп, «пьяница», «бабник», «выжига» и «жмот», как время от времени для более точной характеристики называл его Шаляпин. Наслаждаясь словесной местью за некогда пережитую обиду, Федор Иванович буквально захлебывался от шаржированного, при соответствующей мимике, описания наружности Деркача, его ухваток и ужимок, его «антрепренерской» самовлюбленности. Но вот он сделал неожиданную модуляцию, добродушно и как-то конфузливо рассмеялся и сказал: