В комиссию были приглашены А. М. Давыдов, И. В. Тартаков и другие крупные артисты. Их Гурко нисколько не боялся. Но к началу просмотра в театральный отдел по какому-то делу неожиданно приехал Шаляпин, и Андреева пригласила его к столу комиссии. Гурко онемел. Он боялся Шаляпина не только вообще из-за своей программы, но и потому, что он его в какой-то степени пародировал. И Гурко, как он впоследствии рассказывал, опасался, как бы Шаляпин на него не обрушился не только словесно...
Но выхода не было, Гурко стал петь. Вначале Шаляпин рассвирепел и сделался багровым. Но Гурко по-своему талантливо выпевал речитативы, и лицо Шаляпина постепенно прояснилось, в глазах появилась улыбка, а затем, когда монолог был окончен и Гурко перешел на исповедь, которая начиналась со слов: «Да ведают свободные потомки земли родной минувшую судьбу! Все праздники смиренно переставив, по стилю новому на старости живу»,— Шаляпин с искренним удовольствием смеялся, а по окончании номера изрек:
«Что же тут возражать, товарищи: в старые мехи влито новое вино. А сделано талантливо!»
Итак, с благословения Шаляпина, перетекстовка Гурко получила путевку в жизнь...
Вкус в оценке вещей Шаляпину иногда изменял. Так, например, ознакомившись с «Дон-Кихотом» Массне, он считал, что «либретто сделано чудесно», и «музыка, кажется, отличная». Увлечение образом затмило перед ним искажение гениального романа либреттистом Каэном и бессилие Массне отобразить Дон-Кихота в музыке.
<Стр. 530>
15
Непревзойденным и несравненным остается умение Шаляпина, если можно так выразиться, «национально перевоплощаться», то есть изображать персонажи нерусской национальности.
Русский драматический театр явил нам немало замечательных образцов в этой области.
В оперном театре поводов для такого перевоплощения гораздо больше. Невзирая на известную отсталость певцов от драматических артистов в смысле чисто сценического воплощения, можно было бы легко назвать несколько артистов, давших прекрасные образцы в этой области. Шаляпин же и в этой области стоял на недосягаемой высоте. Если проанализировать легкость, ловкость и изящество его движений в роли Мефистофеля, «шармантность» его обхождения с Мартой, «красивость» его жестикуляции в сцене заклинания цветов, то мы увидим, что эти легкость и изящество целиком проистекают из всего духа французской музыки, из тонкого чувства пластической выразительности, типичной для французов.
Не считая Бориса и Досифея, Шаляпин больше и чаще всего выступал в ролях Мефистофеля, Дон-Кихота и дона Базилио.
Законченностью и совершенством веяло от его Дон-Кихота. Шаляпин изображал его на сцене конгениально описанию Сервантеса. Ни одной черточки русского властелина не было в его Филиппе Кровавом (опера Верди «Дон Карлос»).
Но непревзойденным образцом в области национального перевоплощения, собственным шаляпинским рекордом является его Сальери. Разрешите процитировать слова самого Шаляпина:
«...Приспело время играть Сальери — задача более сложная и трудная, чем все предыдущее... С огромным волнением, с мыслью о том, что Сальери должен будет показать публике возможность слияния оперы с драмой, начал я спектакль» («Страницы жизни», изд. 1, стр.218).
Сальери Шаляпин показывал в двух видах — домашнем и парадном,—в полулысом парике и в пудреном.
Как ни произвольны сравнения оперных героев с незначительными бытовыми фигурами, я позволю себе остановиться
<Стр. 531>
на одном воспоминании, относящемся к моей ранней молодости.
В Киеве, где я долго жил, обитало немало итальянских семейств. За совершенно ничтожным исключением, это были бедняки-ремесленники. Некоторые из них занимались выделыванием из глины разных статуэток, пепельниц, коробочек и прочей мелочи и торговали ими вразнос.
Один такой «маэстро-скульторе» (мастер-скульптор) облюбовал для своей торговли угол Фундуклеевской и Терещенковской улиц и располагался со своим рундучком на тротуаре. Работал он довольно топорно, но горничные и прочий люд, не лишенный эстетических устремлений, охотно покупали его изделия.
Место или район «синьора Альберто» стало популярным, и у него появились конкуренты. Синьор Альберто — высокий старик с отвислыми, как бы всегда смоченными прядями редких седых волос на лысеющей голове, но статный и по-юношески подвижной,— объявил им войну. Без каких бы то ни было законных оснований он считал угол своей вотчиной и стал прогонять мальчишек, которые выныривали неизвестно откуда с одной-двумя вещицами в руках как раз в такую минуту, когда покупательница принималась критиковать предлагаемый стариком товар или его стоимость.
Особенно жестоко старик стал преследовать на редкость захудалого оборвыша Джузеппе, немая мать которого обладала, по-видимому, какими-то способностями к скульптуре и работы которой всегда превосходили продукцию старика.
Однажды в хмурый дождливый день, проходя на службу, я еще издали услышал душераздирающие вопли Джузеппе:
— О ля мамма миа мута, ля свентурата! (О моя немая, моя несчастная мама!)
Ускорив шаги, я увидел оборвыша Джузеппе, ползавшего по грязной земле и подбиравшего осколки разбитых гипсовых фигурок. Под зловещее шипение старика он запихивал в карманы обломки, все причитая: «О моя немая, моя несчастная мама!»
Несколько прохожих вместе со мной остановились и потребовали у старика объяснения. Прибежало еще несколько итальянских мальчишек, и поднялся невообразимый шум. Выяснилось, что старик подстерег Джузеппе
<Стр. 532>
в момент его прихода и подставил ему ножку. Тот поскользнулся, упал, и все три статуэтки — стоимостью рублей в шесть, не меньше, — разбились вдребезги. Джузеппе собирал обломки не столько для того, чтобы их склеить, сколько для того, чтобы доказать «немой маме», что он не продал статуэток и денег не присвоил.
Спор и крики длились довольно долго, но пошли все же на убыль, когда сердобольная публика стала бросать пятаки и гривенники несчастному оборвышу и он почувствовал, что дело может принять неплохой оборот. Неожиданно другой продавец, шустрый мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати, отскочил в сторону от старика и прокричал во весь голос:
— Сальери! Сальери! Будь ты проклят, старый Сальери!
Я схватил его за руку и, отведя в сторону, попросил объяснить, почему он с такой ненавистью прокричал слово «Сальери». Оказалось, что он родился в России, хорошо говорит по-русски, знает Пушкина и считает, что «синьор Альберто не Кампана, а самый настоящий пушкинский Сальери».
— Он так свирепо гонит только Джузеппе,— сказал он, — потому что его немая мама — настоящий маэстро-скульторе, талант, а старик — только бездарный горшечник. Дело не в конкуренции, он завидует его маме... завидует, завидует, завидует!
Когда я спустя немало лет увидел Шаляпина в роли Сальери, передо мной мгновенно встала вся описанная сцена. Не вообще, а потому, что образ Шаляпина был в высшей степени итальянизирован и живо напоминал синьора Альберто. И эти жидкие волосы, как будто только что намасленные, и тяжелый взгляд из-под густых, нависших бровей, и наклон головы влево, и неожиданно начинающие сверкать гневом глаза, как будто старчески бесцветные, а на самом деле таящие злые огоньки; спокойная речь и неожиданный каскад угрожающих, рокочущих где-то в глубине души интонаций — как все это напоминало мне итальянца, который мнил и уж, во всяком случае, выдавал себя за мастера скульптуры, а на деле был только бездарным завистником!
И больше всего сходства между ними было, когда Шаляпин—Сальери слушал фортепьянную фантазию Моцарта. Сидел он за спиной Моцарта. Хищнически напряженное
<Стр. 533
лицо, плашмя лежащая на столе рука с какими-то чудовищно вытянутыми пальцами как будто кричали: это страшно, это лучше моего, я так не сумею, я не выдержу! Неожиданно резким движением он менял позу. Повернув лицо на три четверти в публику, он под острым углом ставил руки на стол, цепко схватив и зажав в них салфетку (один раз бокал). Глаза одновременно и колюче-злые, и испуганно-жалкие были скошены на спину Моцарта... В такой позе явно задумывалось убийство, ни о чем другом при таком напряжении всего корпуса и при таких глазах думать нельзя. И когда Шаляпин внезапно вставал, уже было ясно, что больше он действительно не выдержит, что преступление свершится. Кто знает, не подсказала ли Шаляпину эту мизансцену картина Врубеля?