Фразе Дездемоны «Но говорить пришла я о Кассио» он как будто радовался: это повод сбросить маску и повести игру в открытую. Когда он говорил, что у него болит голова, что ему нужно повязать лоб платком, было очевидно, что он лжет. Платка, конечно, нет, не окажется, и он сейчас все выяснит, изобличит изменницу.
Все идет как по писаному. Платка нет. Жестким, сухо-колючим голосом, острым, как бы подчеркнутым ритмом музыки Фигнер — Отелло вколачивает Дездемоне в голову рассказ о платке, чеканя каждую ноту. Смертным приговором звучит сухое соль после трех тактов, опять-таки остро подчеркнутых тринадцати до. Фигнер не злится, не грозит: он как бы вещает.
Он и не пугает Дездемону, ибо сам верит в Сивиллу, сам искренне боится волшебной силы ее ткани, сам в ужасе перед возможной потерей платка. И недоумевающей, ничего не понимающей Дездемоне страшно не перед Сивиллой, а от вида испуганного супруга, съежившегося в предвидении несчастья: что же с ним происходит?
Дездемона платка не находит, и именно потому, что все подтвердилось, Фигнер приходит в ужас: где-то в глубине души таилась надежда, что платок да месте, Не
<Стр. 263>
может быть, чтобы его действительно не было! Пусть же она ищет... «Платок, платок!» Его выкрики полны страха, ужаса...
Дездемона пытается обратить все в шутку, с необыкновенной грацией звучит ее фраза «Надо мной ты смеешься!» Но платка нет, и Фигнер — Отелло теряет над собой власть. Висевшие плетьми вдоль тела руки начинают шевелиться, голова беспокойно дергается, один палец запущен за воротник, чтобы оттянуть его... Отелло душно, вот-вот остановится сердце. Секвенциеобразное «Подай платок мне», с каждым повторением интонационно повышаясь, вырывается из груди почти с хрипом: звук отпускается скупо, потому что самое повышение фразы из тона в тон дает должный эффект. И именно поэтому так страшен возглас «Клятвы хочу я!», когда Фигнер применяет эффект звукового контраста, о котором говорилось выше.
На протяжении многих тактов он приучил слушателя к экономному звуку, гнев сдержан, жесты мелки, ничто не предвещает грозы. И вдруг взрыв, устрашающий, чудовищный и — по сравнению с предшествующим — громоподобный. Откуда такое страшное ля? Это очень точно подготовленный эффект, замечательно сделанный фейерверк, ослепляющий как молния, — один из тех порывов, которых артист не мог бы выдержать, если бы все не было рассчитано заранее!
После этого Отелло молчит, но глаза его мечут молнии, руки то ощупывают тело, то как бы хватают воздух. «Уйди же, исчезни!» — кричит Фигнер и вдруг срывается: в его голосе вместо ожидаемой угрозы звучат слезы. Это совершенно незабываемый момент!
Отелло, ненадолго овладев собой, просит прощения. Верди сопроводил это место ремаркой: «спокойно — насмешливо».
Или эта интонация Фигнеру не удавалась вообще, пли он уже не мог совладать с собой, но фраза эта произносилась с такой болью, что страшный крик «Ты куртизанка!» являлся прямым следствием этой боли. Здесь на верхнем доФигнеру случалось срываться, то есть дать «петуха», но этот срыв принимался за всхлипывание или рыдание.
В следующей сцене: «Боже, ты мог мне дать не победу, а пораженье», — Фигнер не впечатлял. Потому ли,
<Стр. 264>
что он к этому месту уже уставал и бывал вынужден дать себе передышку; потому ли, что считал нужным петь речитатив, почти весь построенный на слабо звучащей у него ноте ля-бемоль, спокойно, чтобы эта нота все же как-то звучала, а слова доходили; была ли это подготовка нового взрыва, сказать трудно; тут Фигнер явно терял преимущество перед красотами оркестра и отвлечь от них слушателя уже не мог. Своей прекрасной лирической концепцией той же роли А. М. Давыдов именно в этом месте трогал зрителей до слез.
Когда появлялся Кассио и Яго начинал свою двойную игру с платком, Отелло сравнительно долго держал себя в руках. Он помнил наказ Яго: «Терпеливы будьте, чтобы не спугнуть добычу». Но, узнав платок, он таким голосом выкрикивал «Он самый, он самый», что источник силы голоса, нужной для такого крика, для меня до сих пор остается загадкой. Ни до этого, ни после я выкриков такой устрашающей силы от Фигнера не слышал. При этом фигура Отелло как бы съеживалась, голова выдавалась вперед, и казалось, что он вот-вот, как разъяренный зверь, ударит в спину Кассио. К тому же при страшном напряжении и громкости крика Фигнер находил для этих слов некий конспиративный (апартный) тембр. Это был крик как бы внутренний, как будто певца схватили за горло и душат.
Контраст между «внутренним» криком и открыто яркой мимикой был показателем огромного мастерства! Но смена настроений происходила мгновенно. Через несколько тактов Фигнер выпрямлялся и сухим, бескрасочным, каким-то «костлявым» голосом говорил: «Сразу сердце очерствело»:
Нужно отметить, что в этих фразах звучали какие-то новые тембры. Тот, кто хорошо знал голос Фигнера, скажем, по Ромео или даже Раулю, никогда не узнал бы в этом трескучем звуке так называемый открытый (белый) тембр его голоса.
Когда Кассио удалялся, Отелло выходил из засады и ледяным голосом спрашивал: «Как мне убить ее?» Никакого возмущения, никакой боли—все просто, все решено. Яго задает очередные вопросы. Отелло отвечает отрывисто, коротко: видел, знаю, убийство решено, остается только выбрать оружие. И как только за сценой по случаю прибытия послов раздаются трубы, Отелло
<Стр. 265>
легко возвращается к своим обязанностям. Если бы Дездемоны не было во время приема послов, он ничем бы не выдал своего состояния. Даже фразу «Держите язык за зубами» он произносит относительно спокойно. Но именно тут силы ему изменяют, его терпение иссякает. Простые слова Дездемоны «Простите, синьор», голос Дездемоны, самый факт ее обращения к нему приводят его в ярость, и он тем страшнее, чем неожиданнее, кричит: «Умолкни, дьявол!» В дальнейшем действии он душевно уже не участвует — о, скорей бы только кончить прием и смять Дездемону, унизить, уничтожить ее!
Во время ансамбля Фигнер часто сидел в кресле. Непонятно было состояние Отелло: глубокий обморок, размышление, апатия? За два такта до своего вопля «Уйдите, уйдите все!» он медленно подымался, проводил руками по закрытым глазам и, чуть-чуть пошатываясь, как пьяный или слепой, шел на гостей. «Кто не уйдет, тот враг мне!» В этот момент он был, однако, не страшен, а жалок и неприятен. Он как будто сознавал, что его поведение недостойно, но «мосты сожжены», выхода нет, и он продолжает катиться в бездну. И потому так врезался в память его совершенно безнадежный вопрос: «А мне куда бежать?»
Тут Фигнер впадал в безвкусный мелодраматизм, за который его нередко порицали. Но зал неистовствовал после этой сцены: она была грубо натуралистична, но очень талантливо сделана.
В четвертом акте Отелло входил в спальню Дездемоны совершенно спокойно. Никаких признаков ярости. Ступал он тихо, но не крадучись, ставил канделябр на столик поодаль от ложа Дездемоны, делал шаг, как бы желая уйти от него, но стаккато шестнадцатых в оркестре «останавливало» его, и на первой четверти следующего такта он тушил одну свечу. Контрабас повторяет свою печальную мелодию, Фигнер делает шаг вперед, но снова стаккато побуждает его потушить вторую свечу. Он хочет оставить горящей третью, но опять слышится стаккато, уступая призыву музыки, он напряженно вытягивает руку и, не глядя, резким движением тушит третью свечу. Он игнорирует ремарку Верди о гневном движении м по-прежнему спокойно идет к ложу Дездемоны. Воля рока такова, что Дездемона больше жить не должна и ему, Отелло, суждено совершить справедливый суд. Он
<Стр. 266>
не мститель, не оскорбленный муж, не палач — он просто судья, сам ни к чему не причастный. Все страдания притупились, все муки изжиты. Когда Дездемона вскрикивает: «Творец, спаси меня!»—Фигнер безучастным голосом произносит: «Амен!» Если будет господня воля на спасение, он не станет возражать. Даже последние слова: «Уж поздно!» — с которыми он душит Дездемону, не напоминали тех взрывов ярости, которые так потрясали в предыдущих сценах. Он как будто отупел, он действует бездушно, автоматически.