<Стр. 275>
2
За несколько дней до премьеры заболел исполнитель партии Афрона. Мне вручили новенький клавир «Золотого петушка», и Циммерман сам повез меня на извозчике из Народного дома в Большой зал консерватории, где готовилась премьера. Тут же скажу, что заболевший артист вовремя оправился и мое отношение к спектаклю ограничилось присутствием только на одной репетиции.
Стоял отвратительный сырой петербургский туман. Улицы утопали в каком-то густом мраке. Целый день горели фонари, извозчики ехали шагом, все время окликая встречных. Промозглая сырость пронизывала буквально насквозь. Певцам в такие дни на воздухе разговаривать не полагалось, и я молчал. Но низкий охрипший голос Циммермана звучал под самым моим ухом:
— Начинающему певцу таким спектаклем ни в коем случае не следует пренебрегать. Там будет весь музыкальный Петербург, будут люди, которых вы в Народном доме на рядовых спектаклях не увидите.
Войдя в зал, Циммерман посадил меня в первом ряду, недалеко от дирижера, чуть наискось от него, и ушел за кулисы.
— Ну, прислушайтесь и запоминайте, а вечером приходите на урок. Григоров обещает выздороветь, но на всякий случай будьте готовы. Выучить успеете, еще пять дней до премьеры, но репетировать на сцене, вероятно, не удастся, — сказал он на прощанье.
В зале было очень мало людей, среди которых выделялась тучная фигура человека в сюртуке, с золотой цепочкой от часов поперек цветного бархатного жилета.
Не прошло и двух минут, как дирижер неожиданно стукнул палочкой по пюпитру, остановил оркестр, укоризненно покачал головой, в упор глядя на какого-то музыканта, и что-то принялся объяснять ему. Сзади раздались торопливые, грузные шаги и тихий голос произнес:
— Николай Николаевич, одну минуту.
Тучный человек с цепочкой на жилете, с левой рукой в кармане брюк, стараясь ступать возможно мягче, подошел к дирижерскому пульту. До моего слуха донесся трепетный, полный уважения шепот: «Александр Константинович». Нетрудно было догадаться, что этот человек,
<Стр. 276>
несомненно, какая-то важная личность. Я пересел ближе и стал прислушиваться.
Тучный человек стоял ко мне спиной, говорил тихо, и его слов я не слышал. Но дирижер Н. Н. Черепнин повернулся к нему, и я увидел, что он изменился в лице. Переспросив что-то, он не очень уверенно сказал:
— Что вы?.. Сейчас проверим, Александр Константинович.— Повернувшись к оркестру, он добавил: — Господа, давайте цифру...
Оркестр заиграл. Через несколько тактов тучный человек положил руку на плечо дирижера. Последний не без недоумения посмотрел на него и остановил оркестр.
— Вторая флейта, — еле внятно проговорил неизвестный.
Дирижер попросил у флейтиста ноты. Собеседники склонились над тетрадью. Стоявшие сзади люди старались заглянуть через их плечи. Лицо дирижера стало пунцово-багровым.
— Ну и слух же у вас, Александр Константинович! — восторженно воскликнул он, достал карандаш, что-то перечеркнул и вернул тетрадь музыканту. Я заглянул в оркестр: весь состав, как один человек, сиял улыбкой, во всех глазах светился восторг.
Оказалось, что, хотя уже было несколько репетиций, хотя Черепнин имел прекрасный слух, один лишь Александр Константинович в сверкающем «тутти» выловил у второго флейтиста фальшивую ноту. Такое обстоятельство показалось мне невероятным, можно сказать, сказочным.
— Боже мой, но кто же это?—громко спросил я.
Александр Константинович обернулся в мою сторону и поклонился. Я протянул руку и назвал свою фамилию. Александр Константинович пожал мне руку, вторично поклонился и шепотом сказал: «Глазунов». Мне стало стыдно, что я по имени-отчеству не догадался, кто это, я покраснел, неизвестно почему вторично протянул ему руку и сказал «спасибо». Он добродушно улыбнулся и пошел на свое место. Репетиция возобновилась.
Через два года после знакомства, происшедшего при таких обстоятельствах, я стал встречаться с А. К. Глазуновым и о некоторых из этих встреч считаю нужным рассказать.
Осенью 1911 года я вновь обратился к Фигнеру по
<Стр. 277>
вопросу о занятиях. Он по-прежнему отклонил мою просьбу заниматься со мной, но под конец беседы сказал:
— Сходите, пожалуй, в консерваторию к Габелю. У него на совести тоже немало грехов, но... но он хоть блестящий музыкант. Может быть, он будет с вами осторожен.
На следующий день я пришел к С. И. Габелю в класс.
Станислав Иванович меня уже отлично знал по спектаклям в Народном доме, но тем не менее дал мне спеть несколько арий. Сделав в присутствии всего класса подробный анализ того, что я умею и чего не умею, он обратился к ученикам своим низким бубнящим голосом:
— Вот видите, этот певец уже два года на сцене, а понимает, что ему нужно учиться. И много, мно-о-ого учиться!
Но заключение его было неожиданным. Повернувшись ко мне, он присел на стул и сказал:
— Но только я с вами заниматься не буду! Впрочем, в одном случае: сцену вы бросите года на три?
— Это невозможно, — ответил я. — Я связан договором, у меня семья. Но я сумею сочетать сцену с учебой.
— Нет, — перебил меня Габель. Такие занятия — шаг вперед и два назад. Одно дело—будучи артистом, во время отдыха подтягиваться, другое — учиться всерьез и одновременно выступать, да еще в таком театре, как Народный дом. Да и мне смысла нет. Если вы будете хорошо петь, станут говорить, что это сделала сцена: если плохо — вина падет на мою голову... Нет, прощайте, молодой человек, желаю успеха.
— Позвольте! Я обязуюсь не пропускать уроков, а остальное мне кажется несущественным. Я хотел бы переговорить с директором. Такое положение мне кажется ненормальным.
— С Александром Константиновичем? Прекрасная мысль. Идем.
И, захлопнув крышку рояля, Габель схватил меня под руку и повел к А. К. Глазунову.
Введя меня в кабинет, он усадил меня на угловой диван, а сам подошел к столу Александра Константиновича и стал ему тоном заговорщика рассказывать про мою пробу и наш разговор. Однако чем ниже звучал его бас, тем слышнее была его речь, и до меня раза три долетели слова «красивый голос».
<Стр. 278>
Выслушав Габеля, Глазунов поднял На меня глаза и таким же шепотом, явно подпав под влияние тона Габеля, сказал:
— Пожалуйте сюда, господин Левик. Мы с вами знакомы.
Я подошел к столу Александра Константиновича с немалым трепетом в душе. Мысль о его необыкновенном слухе меня буквально терзала. А вдруг он захочет меня послушать и своим «страшным» слухом услышит в голосе нечто такое, что от менее тонкого слуха ускользает?
Александр Константинович не очень уверенным, но в то же время успокаивающим голосом повторил то, что мне говорил Габель, и закончил:
— Станислав Иванович очень хвалит ваш голос, но...
Не знаю, как это случилось, но я перебил Глазунова.
— Как же можно меня не принимать?
— Свет не сошелся клином, — гаркнул вдруг Габель.
Завязался спор. Мы с Габелем — я, бледный от волнения, он, красный от возмущения,— петушились, пока Александр Константинович не положил свою руку на руку раздражительного старика и не стал меня убеждать поступить к другому профессору. Он мне тепло рекомендовал профессора И. Иванова-Смоленского и особенно профессора М. М. Чупрынникова. Я знал учеников того и другого и знал, что они иногда дают «петухов». Этого я боялся больше всего на свете и не без основания приписывал срывы несовершенной школе пения. Кроме того, Фигнер назвал только С. И. Габеля, следовательно...
Я вступил в препирательство с Александром Константиновичем.
— Я бы не настаивал, — заявил я, — если бы профессор не сказал, что у меня красивый голос.
— Станислав Иванович утверждает это... Но вы еще молоды и не хотите внять моему совету, — что же я могу поделать со Станиславом Ивановичем?—ответил Александр Константинович.
Примерно через год я столкнулся в Театре музыкальной драмы с Александром Константиновичем. Я отвесил ему низкий поклон и направился в фойе, но он меня остановил.
— Вы приняты в этот театр? Очень хорошо. Тут великолепные музыканты: Бихтер, Шнеефогт. Прислушивайтесь к их советам.