С этой точки зрения нужно признать большую заслугу зиминского театра хотя бы в том, что показом на своей сцене некоторых оперных новинок он не только ввел в репертуар ряд интересных опер, но и разрушил немало порочных иллюзий. Нужно признать также, что театр Зимина несравненно больше других частных театров боролся за уничтожение таких отрицательных явлений, как нетвердое знание партий, недостаточная срепетированность спектакля, незнание исторической обстановки, неряшливость в рядовых спектаклях и т. д.
Из среды московских певцов мне больше многих других запомнились по-своему замечательные баритоны И. В. Грызунов и Н. Д. Веков. Ни тот, ни другой не блистали яркими природными голосами. Их голоса были бедны тембрами, не отличались силой и особой технической обработкой.
Но оба они были отличными артистами, по-видимому, высокого художественного интеллекта.
Грызунов, например, был прекрасным Онегиным, приближаясь к лучшим виденным мной образцам, а порой и превосходя их. Спокойная и очень четкая музыкальная фраза, отличные манеры столичного денди и хорошо показываемый холодок равнодушия заставили меня заподозрить, что Грызунов, возможно, и на самом деле холодный, лишенный темперамента актер. Но вот я его увидел в роли Бар-набы в опере «Джоконда» и был очень приятно, так сказать, разочарован.
<Стр. 346>
От каждой фразы Барнабы — этого подлейшего из оперных подлецов — веяло таким философским цинизмом, такой беспросветной развращенностью, что трудно было поверить, будто это тот же актер-певец, которого я совсем недавно видел и слышал в Онегине.
Бездна ума — и ума подлого—открывалась в каждой фразе. Обращение к памятнику в первом акте Грызунов пел несравненно ярче всех других слышанных мной в этой опере исполнителей, рельефнее в смысле фразировки. Прекрасно владел он мимикой и умел придавать глазам очень хитрое выражение. Яркий по тексту, но скучноватый по музыке монолог благодаря тщательно продуманной фразировке, великолепной, выразительнейшей координации тембров и мимики выслушивался залом буквально в мертвой тишине и покрывался овацией.
Веков был не только умным певцом, но и довольно талантливым режиссером. Вследствие этого все у него было тщательно продумано с режиссерской точки зрения. Непривычное в опере обилие актерских приемов резко выделяло его сценическое поведение по сравнению с окружавшими его, в массе актерски беспомощными, оперными певцами. Он был среди них белой вороной: он прекрасно владел своим телом, отлично танцевал, фехтовал в ролях Меркуцио и Валентина, играл плащом в роли тореодора и т. д.
И Грызунов и Веков опровергали в какой-то мере неоднократно приводившееся мной соображение, что сама стихия звука играет в карьере оперного артиста первую роль. Эти два певца были очень на виду и пользовались большим и вполне заслуженным успехом, невзирая на относительно малоинтересные голоса.
Запомнились мне московские певцы — басы К. Д. Запорожец и В. Р. Петров. Первого я слышал единственный раз в роли Кончака более или менее вскоре после Боссе, который, как я выше упоминал, создавал исключительно яркий образ и остался в моей памяти наиболее интересным исполнителем этой роли (Шаляпина в роли Кончака мне видеть не довелось). И Запорожец после Боссе мне показался с точки зрения актерского образа чуть ли не карикатурой на Кончака. В то же время голос Запорожца — грандиозный по силе и звучности, достаточно певучий и хорошо обработанный — сам по себе производил очень большое впечатление.
Куда интереснее был Василий Родионович Петров. Обладатель
<Стр. 347>
большого, красивого и мягкого голоса, Петров был достаточно одарен в актерском отношении и был очень хорош в драматических партиях Мельника и Сусанина, трактуя их в самом ординарном плане, но исполняя очень выразительно.
Тенора В. П. Дамаев и Игнатий Дыгас имели великолепные голоса, первый с очень свободными верхами, второй с густой, почти баритоновой серединой.
В. П. Дамаев, бывший пастух, не обладал достаточной школой, рано стал петь сильные партии и, раб своего темперамента, ко второй половине большого спектакля иногда выдыхался: тускнел тембр, начинались шалости интонации. А жаль: по своим данным он мог бы стать украшением любой оперы. Но не форсировать было, по-видимому, выше его сил.
Игнатий Дыгас был обрусевший поляк. Как и Боссе, он не преодолел трудностей русского произношения и, опять-таки, как Боссе, невольно выдавал этот свой недостаток в первую очередь несколько преувеличенными стараниями подчеркнуто четко произносить слова.
В период намечавшегося «бестенорья» они оба были очень на виду, но больших художественных радостей они мне не принесли: не было у них ни ума, ни вкуса Грызунова и Векова, ни чисто голосовой прелести и мощи Запорожца или Петрова. Оба тенора основательно покрикивали, и к списку теноров-художников, какими были А. М. Давыдов, А. В. Секар-Рожанский и Л. М. Клементьев, их причислить, по-моему, нельзя.
Из московских меццо-сопрано больше всех запомнилась мне в ролях Кармен и Заза В. Н. Петрова-Званцева. Трудно определить, что здесь превалировало: голос или общая талантливость. Петрова-Званцева была типичной представительницей нового—русского—поколения вокалистов. Она всегда давала синтез певчески-актерского мастерства, стоявшего на большой высоте.
Мне кажется, что эта певица с ее большим диапазоном голоса, с огромным оперным и концертным репертуаром и вообще со всей ее большой музыкальной деятельностью имеет право на одно из первых мест в истории русского реалистического певческого искусства. Высказываю глубокое сожаление, что я только три раза слышал ее, к тому же в очень невыгодной обстановке. Из-за этого я не считаю себя вправе дать развернутую характеристику ее деятельности.
<Стр. 348>
Я был бы рад, если бы эти мои строки натолкнули кого-нибудь из тех, кто хорошо знал Петрову-Званцеву, на мысль посвятить ей специальную монографию.
Но если обобщить интересы московского певческого мира предреволюционных лет и определить «потолок» его стремлений к совершенствованию, то «эпицентром» будет имя Антонины Васильевны Неждановой.
— У колоратурных певиц надо брать только подвижность голоса, во всем остальном они либо дуры, либо фокусницы, — сказал мне как-то Медведев в первый период наших занятий. — «Вальс» Венцано в концерте вы можете петь, как они, но в опере — никогда.
Поклонник нескольких отличных колоратурных певиц, я за них обиделся и спросил:
— Неужели все?
— Конечно, не все. Есть немало исключений, и первое из них Мравина. Но в них не так уж легко разобраться.
Я думаю, что Медведев в силу каких-либо случайных обстоятельств тогда еще не знал Неждановой, иначе он бы не только назвал ее, но исключил бы из своего лексикона слово «разобраться». В певческом искусстве Неждановой не нужно было разбираться, как не нужно разбираться в прекрасном весеннем дне. Я в этом убедился при первой же встрече с певицей в опере «Ромео и Джульетта».
Основным отличием ее искусства была совершенная простота и вытекающая отсюда ясность совершенства.
В самом деле, чего мы вправе требовать от выдающегося представителя певческого искусства? Выдающегося голоса, выдающегося владения им, выдающейся музыкальности, выдающегося понимания и проникновения в творимый образ и выдающейся простоты в его воплощении. Отсутствовал какой-нибудь из этих элементов в творчестве Неждановой? По-моему, нет. Наличествовал ли в ее творчестве какой-нибудь из опорочивающих высшую меру певческого искусства элементов? Например: желание покрасоваться то исключительным дыханием, то колоратурным фейерверком, подавая их не только в связи со своим драматическим переживанием, но и как — пусть даже блестящий — эффект; недостаточно тонкий вкус в применении чисто звуковой нюансировки; потеря идеального чувства меры и так далее. Можно было их обнаружить в пении Неждановой? По-моему, нет.
Я не представляю себе, чтобы можно было услышать
<Стр. 349>