Шона верит в твою невиновность. «Ты бы никогда этого не сделал, – прошептала она однажды, остановившись возле твоей камеры во время долгой вечерней смены. Ее щеки были изрезаны тенями. – Ты бы никогда».
Она, конечно, знает, как тебя называют в корпусе 12.
Убийца Девочек.
Газетная статья изобиловала подробностями: она вышла после твоей первой апелляции и прозвище распространилось по корпусу 12 со скоростью лесного пожара. Автор свалил все случаи в одну кучу, будто они были преднамеренными, связанными друг с другом. Девочки. В статье использовалось это слово, которое ты ненавидишь. «Серийный» – это нечто иное, ярлык, предназначенный для мужчин, непохожих на тебя.
Ты бы никогда. Шона уверена, хотя ты сам ни разу этого не утверждал. Ты предпочитаешь позволять ей пустословить, позволять, чтобы негодование взяло верх, – это неизмеримо проще, чем вопросы: «Вы сожалеете? Вы раскаиваетесь?» Ты никогда до конца не понимаешь, что это значит. Конечно, ты сожалеешь. Точнее, ты не хотел бы здесь находиться. Ты не представляешь, как чувство вины может кому-то помочь, но этот вопрос задавали тебе годами, на протяжении всего судебного процесса и твоих многочисленных безуспешных апелляций. «Способны ли вы? – спрашивают они. – Способны ли вы физически испытывать сочувствие?»
Ты засовываешь записку Шоны за пояс штанов и смотришь на слона на потолке. У слона улыбка психопата, в одно мгновение он живой, а в следующее – просто впечатление. Сам этот вопрос абсурден, почти безумен: нет ни черты, которую можно переступить, ни сигнала тревоги, который можно активировать, ни весов, на которых можно взвесить. Наконец ты сделал вывод, что на самом деле вопрос не в сочувствии. Вопрос в том, как ты вообще можешь быть человеком.
И все же. Ты подносишь большой палец к свету, рассматриваешь его вблизи. В этом узоре есть что-то неоспоримое и настойчивое: слабое, как у мыши, биение твоего пульса.
Есть история, которую ты знаешь о себе. Есть история, которую знают все. Вытаскивая из-за пояса записку Шоны, ты удивляешься, как эта история настолько исказилась: теперь важны только моменты твоей слабости, они разрослись, поглотив все остальное.
Ты горбишься, чтобы камера, расположенная в углу твоей клетки, не засекла записку. Вот они, написанные неровным почерком Шоны. Три слова:
«Я сделала это».
Надежда вспыхивает ослепительно-белым огнем. Она прожигает каждый дюйм твоего тела, мир раскалывается и истекает кровью. У тебя осталось одиннадцать часов и шестнадцать минут, а может, если верить обещанию Шоны, у тебя впереди целая жизнь.
«Наверняка были и другие времена, – как-то сказал тебе репортер. – Времена до того, как вы стали таким».
Если эти времена когда-то были, тебе хотелось бы их вспомнить.
Лаванда
1973 год
Если и было какое-то «до», то началось оно с Лаванды.
Ей было семнадцать лет. Она знала, каково приносить жизнь в этот мир. Серьезность. Она знала, что любовь может плотно укутать, а может и ранить. Но до поры до времени Лаванда не понимала, каково расстаться с тем, что она вырастила у себя внутри.
– Расскажи мне что-нибудь, – выдохнула Лаванда в перерыве между схватками.
Она лежала на одеяле в сарае, привалившись спиной к стогу сена. Джонни склонился над ней с фонарем в руке, его дыхание клубилось белыми облачками в студеном воздухе поздней зимы.
– Малыш. Расскажи мне про малыша, – попросила Лаванда.
Становилось ясно, что ребенок действительно может убить ее. Каждая схватка доказывала, насколько они неподготовлены: несмотря на всю браваду Джонни и отрывки из медицинских учебников его деда, которые Джонни цитировал, ни он, ни она почти ничего не знали о родах. В книгах об этом не упоминалось. Кровь, апокалиптический ужас. Боль, раскаленная добела и пропитанная потом.
– Он вырастет и станет президентом, – сказал Джонни. – Он будет королем.
Лаванда застонала. Она чувствовала, как головка ребенка, словно наполовину вылезший грейпфрут, раздирает ее плоть.
– Ты же не знаешь, что это мальчик, – с трудом произнесла она. – К тому же королей больше не существует.
Она тужилась, пока стены сарая не окрасились алым. Ее тело казалось полным осколков, что-то рвалось и скручивалось у нее внутри. Когда началась следующая схватка, Лаванда погрузилась в нее и из ее горла вырвался гортанный крик.
– Он будет хорошим, – сказал Джонни. – Он будет храбрым, умным и сильным. Я вижу его головку, Лав, ты должна продолжать тужиться.