Черная пелена. Все ее существо превратилось в одну сплошную рану. Потом раздался вопль, жалобный плач. Джонни был по локоть в крови, и Лаванда смотрела, как он взял простерилизованный спиртом секатор, а затем перерезал им пуповину. Через несколько секунд Лаванда держала его на руках. Своего ребенка. Скользкий от последа, с пеной на головке, младенец представлял собой клубок разъяренных конечностей. В свете фонаря его глаза казались почти черными. «Он не похож на младенца, – подумала Лаванда. – Маленький фиолетовый инопланетянин».
Джонни, отдуваясь, тяжело опустился на сено рядом с ней.
– Посмотри, – прохрипел он. – Посмотри, что мы сделали, девочка моя.
Это чувство охватило Лаванду как раз вовремя – любовь, настолько всепоглощающая, что она больше походила на панику. За ним немедленно последовало тошнотворное, неистовое чувство вины. Ведь в ту же секунду, когда она увидела ребенка, Лаванда поняла, что не хочет такой любви. Эта любовь была слишком сильной. Слишком голодной. Но он рос у нее внутри все эти месяцы, и теперь у него были пальчики на руках и ногах. Он жадно глотал кислород.
Джонни вытер младенца полотенцем и решительно приложил его к соску Лаванды. Глядя на сморщенное, шелушащееся тельце, Лаванда была благодарна за темноту в сарае, за уже мокрое от пота лицо – Джонни терпеть не мог, когда она плакала. Когда Лаванда положила ладонь на круглую головку младенца, к ее первым предательским мыслям уже примешивалось сожаление. Она заглушила это чувство заверениями, прошептав в скользкую кожу ребенка: «Я буду любить тебя, как океан любит песок».
Они назвали младенца Анселем, в честь деда Джонни.
Вот что обещал Джонни: тишину. Открытое небо. Целый дом в их распоряжении, собственный сад для Лаванды. Никакой школы, никаких разочарованных учителей. Вообще никаких правил. Жизнь, в которой никто за ними не следил, – в фермерском доме они были одни, совершенно одни, а ближайший сосед находился на расстоянии шестнадцати километров. Иногда, когда Джонни уходил на охоту, Лаванда вставала на задней веранде и кричала во весь голос, до хрипоты, чтобы проверить, не появится ли кто-нибудь. Никто не пришел ни разу.
Всего год назад Лаванда была обычной шестнадцатилеткой. Шел 1972 год, она проводила дни, пропуская мимо ушей уроки математики, истории и английского, и хихикала со своей подругой Джули, покуривая настрелянные у дверей спортзала сигареты. С Джонни Пэкером она познакомилась в таверне, куда они пробрались однажды в пятницу. Он был постарше, симпатичный. «Ну прямо молодой Джон Уэйн», – фыркнула Джули, когда Джонни впервые заехал за ней после школы на своем пикапе. Лаванде нравились всклокоченные волосы Джонни, его фланелевые рубашки и тяжелые рабочие ботинки. Руки Джонни вечно были грязными из-за работы на ферме, но Лаванде нравилось, как от него пахло. Машинным маслом и солнечным светом.
В последний раз, когда Лаванда видела свою мать, та, ссутулившись, сидела за складным карточным столиком, изо рта у нее свисала сигарета. Мать попыталась соорудить на голове бабетту – начес получился плоским, кривым, как спущенный воздушный шарик. «Валяй, – сказала мать Лаванды. – Бросай школу, переезжай на эту захудалую ферму».
Улыбка, полная мрачного удовлетворения.
«Вот увидишь, милая. Мужчины – волки, а некоторые волки терпеливы».
Уходя, Лаванда стащила с комода старинный медальон матери. Ржавый металлический кружок с пустым местом для имени внутри. Сколько она себя помнила, медальон красовался в центре сломанной шкатулки матери – единственное доказательство того, что мать Лаванды была способна чем-то дорожить.
Жизнь на ферме действительно оказалась не совсем такой, как представляла себе Лаванда. Она перебралась туда через полгода после знакомства с Джонни, он жил там со своим дедом. Мать Джонни умерла, а отец уехал, и ни о ком из них он никогда не говорил. Когда Джонни был ребенком, старик Ансель, ветеран войны с басовитым голосом, заставлял его работать по хозяйству за еду. Старик Ансель кашлял и кашлял, пока не умер через несколько недель после приезда Лаванды. Они похоронили его во дворе под елью. Лаванда не любила ходить по этому месту, там все еще оставался холмик голой земли. Она научилась доить козу, сворачивать шеи курицам, прежде чем ощипать и выпотрошить их. Она ухаживала за огородом, который был в десять раз больше клочка земли за трейлером ее матери, – огород вечно грозил зарасти и выйти из-под контроля. Она отказалась от регулярного душа, потому что с краном на улице это было слишком сложно, и ходила с нечесаными волосами.