Джонни занимался охотой. Очищал воду. Делал починки в доме. Иногда по вечерам он звал Лаванду после долгого дня работы во дворе, – она заставала его стоящим у двери в расстегнутых штанах, возбужденным и ждущим с ухмылкой на лице. В такие вечера он швырял ее к стене. Пока Джонни жадно рычал ей в шею, она, с силой прижатая щекой к шершавому дереву, наслаждалась его страстью. Его требовательными толчками. Его распаляющими мозолистыми руками. «Девочка моя, девочка моя». Лаванда не знала, что больше ее заводит: жесткость Джонни или то, что она может ее укротить.
Подгузников у них не было, поэтому Лаванда обернула вокруг пояса Анселя чистую тряпку и завязала ее узлом на ножках. Она плотно запеленала его в одно из одеял, найденных в сарае, а затем заковыляла вслед за Джонни.
В дом она возвращалась босиком. Голова кружилась. Ей было так больно, что она не помнила, как добралась до сарая, помнила только, что Джонни нес ее на руках, и теперь у нее не было обуви – воздух поздней зимы обжигал холодом, и Лаванда прижимала к груди захлебывающегося воплями Анселя. Она предполагала, что было около полуночи.
Фермерский дом стоял на вершине холма. Даже в темноте он выглядел покосившимся, опасно накренившимся влево. Дом постоянно требовал ремонта. Дед Джонни оставил их с лопнувшими трубами, протекающей крышей и выбитыми оконными стеклами. Обычно Лаванда не придавала этому значения. Все искупали мгновения, когда она в одиночестве стояла на веранде, глядя на бескрайнее поле. По утрам колышущаяся трава отливала серебром, по вечерам – рыжиной, а за пастбищем виднелись ощерившиеся вершины гор Адирондак. Фермерский дом находился недалеко от Эссекса, штат Нью-Йорк, в часе езды от Канады. В ясные дни ей нравилось, щурясь от солнца, представлять себе невидимую черту, за которой даль переходит в совершенно другую страну. Эта мысль была экзотической, чарующей. Лаванда никогда не покидала штат Нью-Йорк.
– Ты не разожжешь огонь? – попросила она, когда они вошли. В доме было холодно, от тяги в печи шевелилась остывшая с прошлой ночи зола.
– Уже поздно, – сказал Джонни. – Разве ты не устала?
Спорить не стоило. Лаванда с трудом поднялась по лестнице, где вытерла кровь с ног тряпкой для мытья посуды и переоделась. Ни одна из ее старых вещей больше не налезала: вельветовые брюки клеш, которые она купила на барахолке с Джули, лежали в коробке вместе с самыми нарядными блузками с воротничкам – все это стало слишком тесным для ее выпирающего живота. К тому времени, как она забралась в постель, надев старую футболку Джонни, тот уже спал, а Ансель возился в свертке у нее на подушке. Шею Лаванды стягивал высохший пот, и, сидя с младенцем на руках, она погрузилась в тревожную полудрему. К утру тряпка Анселя промокла насквозь, и Лаванда почувствовала, как по ее сдувающемуся животу стекает жижа.
Проснувшись от запаха, Джонни вскинулся – потревоженный Ансель пронзительно заплакал.
Джонни встал, нашарил старую футболку и бросил ее на кровать, но чуть дальше, чем могла дотянуться Лаванда.
– Если ты можешь подержать его секундочку… – начала Лаванда.
Тот взгляд, которым Джонни одарил ее тогда. Выражение досады было чуждо его лицу – это чувство было таким уродливым, что, вероятно, зародилось внутри самой Лаванды. Ей захотелось попросить прощения, хотя она и не знала за что. Прислушиваясь к скрипу шагов Джонни, спускающегося по лестнице, Лаванда прижалась губами ко лбу кричащего младенца. Разве не так было всегда? Все эти ее предшественницы, женщины, жившие в пещерах, шатрах и кибитках. Удивительно, как она раньше не задумывалась об этом древнем, неизменном факте. Материнство по своей природе – это то, что ты делаешь в одиночку.
Вот что Джонни когда-то любил: родинку на затылке Лаванды, которую он целовал перед сном. Косточки ее пальцев, маленькие, но он мог поклясться, что чувствует каждую из них. То, как передние зубы Лаванды налезали друг на друга: «кривозубка» – так он ее дразнил.
Теперь Джонни не видел ее зубов. Зато видел царапины на ее лице от крошечных ноготков Анселя.
«Бога ради, – говорил он, когда Ансель кричал. – Неужели ты не можешь его заткнуть?»
Джонни сидел за щербатым столом и пухлыми пальчиками Анселя рисовал мультяшных зверушек на остатках жира на тарелке. «Собака, – хриплым от нежности голосом объяснял Джонни. – Курица». Лицо Анселя было неопределенным, непонимающим – когда малыш неизбежно захныкал, Джонни передал его обратно Лаванде и встал, чтобы выкурить свою вечернюю сигару. Снова оставшись одна, Лаванда, пока пальцы Анселя размазывали жир по ее рубашке, старалась удержать эту сцену в памяти. То, как Джонни смотрел на своего сына в короткие идеальные минуты, словно желая передать ребенку свою душу. Как будто ДНК было недостаточно. Воркующий и ласковый, с малышом на коленях, Джонни походил на того мужчину, с которым Лаванда так давно познакомилась в таверне. Она все еще слышала заплетающийся от пива голос Джули.