— Петр Андреевич, что это с Гусевой? Я поцеловал ее в лоб (так следует по пьесе) и испугался, — точно я прикоснулся ко льду, или к мертвой голове!
Через несколько минут после того, Гусева, кончив свою сцену, пришла за кулисы… зашаталась… и упала на руки кого-то из стоявших тут… ее отнесли в уборную, она едва дышала, не открывая глаз; послали за дежурным доктором, он прибежал, и какие средства ни употреблял он, чтобы привести ее в чувство, ничто не помогло… Finita la comedia! Она в одно время сошла с обеих сцен — и с жизненной, и с театральной!
Легко вообразить себе, какая страшная паника распространилась в нашем закулисном мире! Антракт продолжался более получасу, надобно было послать за другой актрисой, которая бы окончила недоигранную роль. Приехала актриса Рамазанова… Она ни за что не соглашалась надеть на себя костюм прямо с покойницы; ей приискали другой…
Между тем, масленичная публика проголодалась, торопилась к блинам и начинала свирепствовать, хлопать, шуметь, стучать ногами, требуя поднятия завесы за которою, вместо комедии, разыгралась такая плачевная драма. Наконец, вышел кто-то из актеров и возвестил (также, как неделю назад), что «по болезни (!) актрисы г-жи Гусевой роль ее займет г-жа Рамазанова»… Публика успокоилась и дело пошло обычным порядком и комедия кончилась к полному удовольствию почтенной публики. Между тем, в продолжение антракта весь закулисный люд перебывал в той уборной, где на кушетке лежала новопреставленная раба божия!.. Я также зашел туда, взглянул на нее, и какое-то давящее душу, болезненное чувство овладело мною: бедная старушка — разрисованная, нарумяненная, в цветной глазетовой кацавейке, скрестив руки, покоилась вечным, непробудным сном, а кругом ее слышались толки; все допытывались: какая причина ее смерти? зачем она больная играла? и проч., и проч. Тут прибежал ее единственный сын, бросился к ней с воплем, и я поторопился уйти от этой раздирающей сцены. Я воротился в нашу уборную… брат мой сидел, облокотись на стол, и как-то тяжело дышал; он, конечно, уже знал об этой катастрофе. Я, желая его развлечь, — сказал ему:
— Ну, брат, мы нынче стали похожи на римских гладиаторов: умираем на сцене при рукоплесканиях публики!
Брат грустно улыбнулся.
— Да разве она точно умерла? Может быть, это только обморок? — спросил он меня.
— Нет, к несчастью, все кончено; она вся похолодела.
— Ты ее видел?
— Я сейчас оттуда.
Он поднялся. «Я пойду посмотреть»… и медленною походкой вышел из уборной. Бывшему тут Сосницкому я припомнил его шутку на кладбище; он молча отер слезу и полез на свои антресоли, которые были им для себя устроены в нашей уборной. Брат, минуты через две, воротился и опять сел на свой диван.
— Ну, что, видел? — спросил я его.
— Нет, там слишком много народу…
Очевидно, что у него не хватило духу на это грустное любопытство.
Вечером того же дня он играл «Денщика» (соч. Кукольника). Я, приехав в театр, конечно, поторопился осведомиться о его здоровье.
— Ну, что, как ты себя чувствуешь? — спросил я его.
— Как будто немного получше, — отвечал он, стараясь приободриться. Он, или меня обманывал, или сам обманывался на счет своего положения; не может быть, чтобы утреннее происшествие не повлияло на его нервы и больное воображение…
— Я чувствую. — продолжал он: — что мне нужно только вызвать транспирацию, тогда мне будет гораздо лучше. Все эти дни были у меня холодные роли… Но вот, теперь, «Денщик» мне поможет…
В этот вечер он старался играть энергичнее, чтобы возбудить внутреннюю деятельность и упадающие силы… И точно, надо было удивляться его самообладанию и запасу тех могучих сил, которыми природа так щедро его наделила!.. Могло ли прийти кому-нибудь из зрителей на мысль в этот вечер, судя по его обычной энергии, по его наружному виду, что этот человек внутренне страждет, что он истощает последние силы в борьбе со смертельным своим недугом?
Четвертый акт в этой драме самый сильный; брат играл его с полным одушевлением и произвел обычный восторг в зрителях; его несколько раз вызвали. Когда он, утомленный чрезмерным напряжением чувств и голоса, пришел в уборную, я подошел к нему и спросил: «Ну, что, как теперь?»
Он, с каким-то озлоблением, ударил по столу в прошептал: «Нет! не помогло!»… Потом потер рукой свой сухой лоб, с грустью покачал головой и прибавил: «Ни одной капли поту! только жар усилился».