Из мыслей меня вырывает чья-то рука, подхватывающая под локоть и настойчиво влекущая за собой. Я оглядываюсь и с удивлением и благодарностью вижу Валю.
Пустой кабинет помогает сосредоточиться. Антонова приносит кофе, но я отодвигаю чашку.
- Выпей, Галь, я покрепче заварила. На тебе лица нет.
Качаю головой. Я понимаю, она хочет отодвинуть объяснение, хотя бы на несколько минут оградить меня от смерти Ильи. Но ещё в Чечне я усвоила, что резать нужно сразу. Травки и отсрочки оттянут неизбежное, а потом будет ещё больнее.
Я вижу, как мнётся Валя. О таких вещах говорить всегда сложно. Ну что ж, я могу ей помочь… Сцепив под столом руки, на выдоху спрашиваю:
- Как он умер, Валь?
Она вскидывает на меня усталые глаза, но не задаёт никаких вопросов. Вопросы – позже. Позже.
Или никогда.
- Вероятнее всего, обтурационная асфиксия, пока я подробно не ознакомлюсь с отчётом, точнее не скажу.
Киваю. Горло сдавливает, мне трудно говорить. Я знаю о том, что он мёртв, вот уже несколько часов. Но я понимаю это рассудком, как-то сухо, не близко к сердцу. А сейчас, когда Валя поставила точку словом «труп», цепляться больше не за что.
С удивлением спрашиваю себя: неужели мне его жаль? И отвечаю: не жаль. Просто я всё-таки его люблю. А влюблённый сыщик необъективен…
- Галь, надо будет съездить, - через вату до меня доносится тихий, но непреклонный голос Антоновой. Откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза.
- Хорошо. Я… - закашлявшись, давлюсь концом фразы. Немое «Хочу закончить с этим быстрее» повисает в воздухе.
Когда спустя несколько мгновений я открываю глаза, Вали в кабинете уже нет.
*
Поднимаясь по лестнице, я думаю, как среагирует изжёванное, выжатое сознание на то, что меня ждёт.
Валя сказала, он задохнулся. После её ухода, запершись у себя в кабинете, я пыталась представить себе, каково это – задыхаться.
Страшно, слишком страшно.
Не боль, которую, сцепив зубы, можно выносить, не мгновенная смерть от укола или удара, не медленная потеря крови. Даже не сон.
Я пробовала задержать дыхание. Ощутимые неудобства начались на тридцать пятой секунде. Острой необходимости вдохнуть ещё не было, но постоянно и непроизвольно хотелось сглатывать. До пятидесяти секунд я могла заставить себя сидеть неподвижно, но потом тело бессознательно напряглось и перестало повиноваться. Почему-то всё время с того момента, когда кончился воздух, хотелось закрыть глаза.
После шестидесяти семи я вскочила из-за стола и бросилась к двери – не знаю, зачем. Мне нужно было подойти к двери, я говорила себе, что вдохну, как только дойду. Я хотела во что бы то ни стало досчитать до ста.
У меня не получилось. На семидесяти трёх я сбилась и начала судорожно глотать воздух. В глазах было серо. Не давая себе опомниться, я снова перестала дышать.
Во второй раз я сдалась быстрее – видимо, от страха. Раньше я никогда не задумывалась, что чувствует задыхающийся человек, о чём он думает. Я думала только о том, как дойти до ста. Но я знала, что могу вдохнуть в любой момент. А что происходит с теми, кто понимает, что не вдохнёт больше никогда?
Мозг умирает через три минуты. Я никогда не узнаю, о чём в эти минуты думал Илья.
Неосознанно провожу пальцем по пыльным перилам и пытаюсь понять: зачем мне это? Зачем мне знать его мысли, зачем представлять, что он чувствовал?
Лестница наконец заканчивается, и я вижу перед собой обшитую металлом дверь. Внезапно меня окатывает сокрушительной волной паники. От страха слабеют ноги, покачнувшись, я пытаюсь уцепиться за воздух.
Чьи-то руки подхватывают и удерживают за плечи – всего лишь мгновенье, никто даже не успевает ничего понять. Я тоже.
Входя в квартиру, я чувствую себя обречённой на заклание. Рядом Валя, Майский, Круглов, полицейские и понятые – слишком много людей. Мне нужно остаться одной, мне нужна хотя бы минута, но у меня нет такой роскоши. Я должна успеть справиться со страхом, тошнотой и головокружением до того, как увижу Илью.
Но я не успеваю.
- Смерть наступила вчера вечером около двадцати двух часов, - Валин голос равнодушен и холоден чуть более, чем обычно.
- Как он умер?
С каким-то неуместным смущением я вспоминаю, что уже задавала Вале этот вопрос. Но теперь она избегает смотреть на меня.
Раздражающе громко щёлкает фотоаппарат.
- Сначала его оглушили молотком, затем связали и залили дыхательные пути косметическим кремом. Он задохнулся.
Мне почти удаётся её не понимать, но голос Майского не даёт провалиться в черноту мыслей.
- На молотке все отпечатки затёрты. Хотя я более чем уверен, что это сделал Василий Флягин.
- Господи, бедные дети… Сначала мать погибла, теперь… Что с ними будет? Детский дом?
А вот сейчас Валя поднимает глаза. Что я могу ей ответить? Что мы не посадим преступника, потому что у него дети?
Или потому что он убил моего любовника?
Слышу, как что-то говорит Круглов – бесстрастно, с каменным лицом, в лучших моих традициях – но сосредоточиться успеваю только под конец фразы:
- …заходил к нему извиниться за то задержание. Мы весь вечер сидели у него дома и пили пиво.
Вот и ответ на мой вопрос. Мы не посадим его, потому что у него железное алиби.
Вот только у меня больше не осталось никого, кому можно верить.
========== Твой пупсик. ==========
Я стою на заплёванной и прокуренной лестничной клетке, меланхолично, даже не задумываясь, что делаю, пинаю носком туфли мокрые бычки. Пару минут назад Антонова буквально вытолкала меня на улицу под предлогом осмотра окон квартиры. Натянутый предлог, конечно, никуда не годится, но все промолчали. А я, цепляясь за перила, послушно пошла вниз.
Через пару пролётов, как и ожидала, услышала за собой торопливые тяжёлые шаг - спускается Круглов.
Я останавливаюсь. Поравнявшись со мной, он поднимает глаза. Его взгляд пугает странной смесью смущения и бравады.
- Что, Валя подослала? – криво усмехаясь, спрашиваю я.
- При чём тут Валя, - отмахивается Круглов. – Галь, я хотел…
- Да ты всё, что хотел, уже сделал! «Он за всё ответит» - ты это имел в виду? Ты хотел, чтобы его убили?
- Что ты несёшь, Галя! Я вчера правда был у Флягина, мы пиво пили, у меня чек…
- Чек! Господи, чек! Коля, ты меня за ребёнка держишь? Если ты обманываешь меня, это не означает, что так поступают и другие! – шёпот срывается на визг, а память сладким голосом шепчет, что Илья поступил именно так… Говорить становится трудно, я понимаю, что ещё несколько слов, и у меня начнётся истерика. Отворачиваюсь к мутному окну и пытаюсь взять себя в руки. Круглов молчит.
- Ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь, в какую ситуацию меня поставил? Понимаешь, что мне теперь нужно выбирать между законом… и… и тобой?
- У него алиби…
- Прекрати! – я резко оборачиваюсь и бью ладонью по стене. Боль отрезвляет, мне удаётся собрать мысли. – Андрей мне всё рассказал. Испугался, что ты какой-то не такой ходишь, и позвонил мне. Коллекция! Думаешь, я не догадалась? Да все поняли, что ты покрываешь Флягина!
- А ты против, Галя? Ты против?!
- Это самосуд! Как сотрудник органов я не могу закрыть на это глаза!
- А ты пробуй изредка не быть сотрудником органов! – неожиданно тихо и ядовито шепчет Круглов.– Может, тогда на тебя не будут зариться молодые мальчики, заинтересованные в твоём покровительстве!
Я замираю на полувздохе.
- И подумай на досуге: а если бы ты узнала о лаборатории, о Марате, обо всём этом чуть раньше? Ты обвинила бы Илью? Ты смогла бы своими руками посадить его за решётку?
Я помню этот тон. Пять лет назад в допросной он разговаривал так с Овечкиным. Прежде чем засунуть ему в рот пистолет.