– Убрали! – угрюмо сказал одессит. – Только не в том дело! Дорздрав…
– Ну, зачем про дорздрав! Вы лучше про кокос что‐нибудь! —
– Дорздрав! – повторил одессит. По лицу его ясно можно увидеть, что сидел этот дорздрав у него в печенке и ни о чем другом он говорить не будет.
– Вы же знаете нашу Одессу! – продолжал он. – Что я вам скажу. Подражанский стал тачечником, и ему выбили два зуба – левый коренной и переднюю лопату. Дорздрав наш, вот действительно хороший гроб на нашу голову. Второй врачебный участок – целый фунт лиха.
Болит у вас зуб. Вы решаете:
– Надо выдрать!
Так когда вы уже сидите в кабинете, когда перед вами стоят два врача, один – мужчина, а другой – дама, когда вы уже закрыли глаз и навеки простились с семейством, вот тогда вам говорят:
– Подождите чуточку, мы вам ничего драть не можем. Больных мало.
И вы говорите:
– Что же вы меньше как сразу целой голоте не рвете? Что, вам надо всю Молдаванку собрать в кабинет? Хоробы на вас нет, дерите, потому что из меня уже пар идет.
– А кто будет кресло держать?
И тут вы оглядываетесь и видите, что вы сидите не на зубном кресле, а на каком‐то деревянном катафалке: обыкновенный кусок дерева, стул, а не зубное кресло.
Тут нужен специальный больной, чтоб держал стул за спинку.
И вы сидите и ждете. Ну, тут пришел один, а пломба у него, слава богу, вывалилась, и ему сказали, чтоб он схватился за стул и держал его со всей силы. А я открыл рот и кричу:
– Дергайте!
И что же?
– Еще чуточку. Вы тут не хаюйте, это вам не Привоз! Еще один больной нужен!
– Зачем? – спрашиваете вы. – Зачем вы меня мучите? Мне даже каламитно смотреть на такое лечение! Что вы делаете с человеком, у которого вместо зуба – целый пожар!
И они говорят вам:
– Чтоб мы так жили, как мы виноваты. Нужен еще один человек, чтобы держать лампу, делать вам во рту освещение. Что мы можем сделать, если у нас нет правильного зубного кресла?
Наконец приходит еще один зубной жлоб, и тут начинается настоящий гармидер. Вам держуть, вам светють, вам дерють, —
вам дерють, и вы кричите, и врач мучается, а парень с пломбой пыхтит и держится за стул, как утопленник.
Вот вы уже знаете, что такое горздрав. Это – хороший гроб на нашу голову.
Железная дорога
Один мой знакомый американец сказал мне так:
– Когда я заставился на ваш почтамт, то у меня волосы поставились на голове.
И американец рассказал мне, что такое очередь за марками.
Я не так наивен, как мой знакомый американец. Меня трудно запугать очередью. И все‐таки, когда я пришел на вокзал, волосы мои немедленно полезли вверх.
Это была чертовски длинная очередь. Черт знает что такое. Сначала она шла по прямой, потом заворачивала в полкруга, изгибалась восьмеркой и в противоположной от билетной кассы стороне запутывалась в невыносимый гордиев узел. Черт знает что такое.
Поезд уходил в 10 часов. Часы показывали 9. Дама впереди меня спокойно сияла молочными и перламутровыми прыщами. Она была сто тридцать шестая. Я был сто тридцать седьмой. А времени было только час.
Я поднял глаза и ужаснулся. На стене висел плакат, а на плакате было написано:
Под этим местный художник карандашом пририсовал красивый наган. А под наганом мрачно чернела надпись:
А времени было только час, и мне надо было непременно уехать. Я отделился от очереди и начал осматриваться.
Берущие стояли тут же. На них были холщовые передники и медные номерные бляхи. Они улыбались и подвигались ко мне.
Честное слово, я этого не хотел. Я отбивался:
– Не надо.
Но тот, у которого на сердце висел № 32, вкрадчиво назвал цифру. Это была очень большая цифра. Много денег. Гораздо больше, чем билет стоил в кассе.
Честное слово, я не хотел. Но этот носильщик была сирена. Он ворковал, как голубок. Был просто безобразно убедителен. А я должен был уехать. Одним словом, я стал зайцем.
– Значит, гибель.
– Гибель.
– Смерть.
– Смерть.
Я не хотел умирать. Я схватил билет и убежал. Наган на плакате оглушительно выпалил. Или мне это показалось. Может быть, это смеялись носильщики.
Во всяком случае, я влетел на перрон, как будто за мной гналась компания динамитчиков. Дома шарахнулись, речка бросилась под ноги, поезд застонал и удалился. Искры летели назад, туда, где умирали те, которые давали, и гибли те, которые брали.
Меня не схватили. Я успел удрать. Я избежал карающей руки правосудия.
У меня имелось точное воображение о жизни в вагоне.