Далее государь говорил еще о торфяном ее отоплении и прибавил, что запах от него заносится даже в Караванную; хвалил мысль мою иметь во внутренних лестницах деревянные ступени, потому что, в случае пожара, их можно тотчас отломать, а железные так накаляются, что становятся хуже деревянных; рассуждал, тоже с похвалою, о произведенном нами перемещении всех печей в подвалы, о вновь устроенных вертящихся витринах и проч.; словом, изъяснялся обо всех сделанных у нас улучшениях, как бы сам их осматривал, очевидно по рассказам его сыновей. Но когда я упомянул, что во всем этом гораздо более заслуги со стороны моего помощника князя Одоевского с архитектором Собольщиковым, которыми все главное сделано во время заграничной моей поездки, то он замял мои слова и, как бы не расслышав их, переменил предмет разговора. Было также говорено об известной московской коллекции старопечатных книг Карабанова, именно около этого времени перешедшей, после смерти ее владельца, в руки правительства, и об еще более известном московском же «Древлехранилище» Погодина, о котором в особенности цесаревна отзывалась с чрезвычайным уважением.
— Уполномочиваю тебя, — сказал мне государь, — если Погодин расположится продать свое собрание, при жизни или после смерти, войти с ним в условия для его приобретения в казну. Всегда желательнее, для самого сбережения таких коллекций, чтобы они оставались в руках правительства, а не частных людей[261].
— И однако, — заметила цесаревна, — если бы частный человек не подумал собрать и подобрать эти редкости, они были бы потеряны для науки.
— Это верно, — отвечал государь, — но какова обыкновенно участь этих коллекций? После смерти того, кто собрал их с большими расходами, невежественные или алчные наследники стараются во что бы то ни стало от них отделаться и кончают тем, что коллекция умаляется, если худшее не случается, как со знаменитою коллекциею графа Пушкина, сгоревшей в 1812 году.
Я благодарил за великолепный портрет императрицы Екатерины II работы современного ей художника Левицкого, присланный библиотеке в подарок от государя, и сказал, что он поставлен в Ларинской зале, где производит бесподобный эффект, составляя, однако ж, маленький анахронизм, потому что и Ларинская зала и вся эта часть библиотеки построена при нынешнем государе, которого портрет находится в отделении рукописей.
— Этому легко пособить, — возразил, усмехнувшись, государь, — мою рожу выкинуть, а на ее место поставить портрет Екатерины.
— Позвольте протестовать против этого, государь, — отвечал я, — ваш портрет стоит между знаменитыми трофеями ваших побед: рукописями Ахалцихскими, Ардебильскими и проч. и не может тут никому уступить своего места!
Из числа разговоров, не относившихся до библиотеки, интереснейшие за этим обедом были следующие:
1) Государь спросил у императрицы:
— Прочла ты уже письмо Фрица? Он дошел до того, что говорит, будто до конца будущего года Луи-Наполеон сделается нашим товарищем. Я позволю себе сомневаться в этом. Пусть он сделается чем он хочет, самим великим Муфтием, если это ему нравится, но что касается до титула императора или короля, я не думаю, чтобы он был настолько неосторожен, чтобы посягал на него… Я еще заметил одну вещь в письме Фрица: он утверждает, что Луи-Наполеон, чрез свое поведение, был причиною смерти своей матери; но я никогда не слышал об этом. — И государь обратился с вопросом о том к графу Палену как долго находившемуся нашим посланником в Париже; но и тот отвечал, что никогда ничего подобного не слыхивал[262].
2) Была речь о замене в Англии министерства Пальмерстона министерством Гренвилля; но государь, несмотря на известное его нерасположение к первому, не выразил тут никакого мнения и сделал только Палену несколько вопросов о прежней карьере Гренвилля.
261
После многих переговоров собрание Погодина было куплено осенью 1852 года, за 150 тыс. руб. серебром.
262
Здесь — одна очень примечательная вещь. На другой день, встретясь с графом Бенкендорфом (племянником шефа жандармов и наследником его графского титула), приехавшим сюда из Берлина, где он состоял в то время военным нашим агентом и, вместе, домашним, так сказать, посредником между обоими царственными домами, я рассказал ему об этом разговоре. «Как, — сказал он, — никто не заметил, что король прусский в своем письме нисколько не думал о настоящей матери Луи-Наполеона и что он выражался иносказательно, желая сказать, что президент республики, будучи ее сыном, нарушил и ограничил конституцию». Действительно, это никому не пришло на мысль.