В Комсмольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге - шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград - сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги, и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе.
Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец посетовал, что старшие дети справляют Новый год всяк по себе, и спросил, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто одному тоскливо как-то, скучновато... Я помолчал и сказал, что пойму правильно. Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, что мы еще наговоримся...
Японские ботинки оказались велики и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку.
Стокгольм. Уличное кафе.
Грек Димитриус.
Ледяная вода в бутылке.
Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка.
Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты - живы...
Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью.
Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться.
Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать.
-Можно мы приедем вместе? - спрашиваю я Димитриуса.
Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: О, кей! Жена и сыновья будет рады! - И благодарит Катрин за помощь в общении.
Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке.
- У него родственники - миллионеры! Ты слышал? - заволновалась Катька. - Что же мне завтра надеть?..
- Ничего, - вяло говорю я. - Иди, в чем мать родила... Распусти волосы - и венок на голову.
Это, наверное, от жары, у меня такой юмор.
- Ну, ты дурак... Нет, я знаю, что надеть... А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции... А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис - ты оказывается грек! - провела рукой по волосам.
Видела бы жена эти поглаживания...
...Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное васильковое поле, и я не удержался - лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были розы на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца.
Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса, - профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване.
А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно черный полковник Янис, с которым Димитриус уже помирился, - он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году...
Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я - настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я - русский. Конечно, конечно, соглашался Димитриус, прихлебывая из бокала вино. - Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты грек! Посмотри, какой ты смуглый! Мария кивала, соглашаясь с развесилившимся мужем. Я пожимал плечами, - может, и грек. Но русский грек
- Каралис, не расстраивайся! - Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. - Греки - это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. - Она оглядела тощий букетик. - Только я, наверное, скоро уеду...
- Куда? - я покусывал травинку.
- Домой...
- А чего вдруг? - я поднялся и сел.
Катька пожала плечами:
- Совсем не вдруг. Просто надоело...
- Понятно, - я пощекотал травинкой Катькину шею. - Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю?
- Потому, что грек.
- Нет, - помотал я головой. - У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы...
- Молдаванин? - Катька вырвала у меня травинку. - Ну и коктейльчик! Покрутила рыжей головой. - И ты считаешь себя русским?
- А кем же еще!..
...Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями ее колеса, и вышел на причал.
Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце.
- Поцелуй меня на прощание, - попросила тихо. - Наверное, мы уже не увидимся.
Я приобнял ее за плечи. Чмокнул в пахнущий шампунем пробор...
Она прижалась всем телом, словно поцелуй в голову разжег в ней желание.
- А в губы? - она смотрела чуть озорно и грустно.
Я поцеловал в губы и порадовался, что не довелось сделать этого раньше.
Когда я разлепил глаза и потряс головой, Катька постукала ладошками по моей груди:
- Ну, еще!
Я стиснул ее так, что хрустнули косточки, и сам провалился в жаркую пустоту. Даже перестал слышать крики чаек. Ну, дает, соотечественница!
Когда мы разомкнули губы, Катька с сияющими глазами отошла от меня и покосилось на здание морского вокзала. Там на низком крылечке, возле бесшумных дверей, толпились люди. Она словно выглядывала кого-то.
- Ты чего? - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
Она прошлась узучающим взглядом по моему лицу и показала красивым пальцем на здание эстонской компании, высившееся в начале длинного мола:
- Я поеду домой с того причала! Паром Эстония!.. Вот тебе мой таллиннский телефон и адрес. Напиши...
Я сказал, что напишу. Она притянула меня за уши и влепила долгий влажный поцелуй в губы.
- Не перестаю удивляться эстонским свиристелкам, - пошатываясь, сказал я.
- А я тебе!
- Почему?
- Потому. Все время хотел этого и строил из себя папашку... Иди, скоро отправление. - Она подтолкнула меня к трапу, перекрестила и пошла к коробке вокзала с поникшим шведским флагом.
У дверей к ней подошел угрюмый белобрысый парень, и я догадался, что это Эрик. Катька сказала ему что-то язвительно-резкое и стала махать мне рукой - милый уезжает... Артистка!
Эрик хмуро покосился на меня и отвернулся.
Я тоже махнул ей несколько раз и, слегка обиженный этим спектаклем, взошел на паром.
...Когда через много месяцев я позвонил в Таллинн и попросил Катрин, свистящий женский голос спросил, какую Катрин мне нужно, как ее фамилия. Я назвал фамилию.
В трубке задумались.
- Она еще работала в Швеции, - подсказал я. - Девушка такая...
- Та, та, - печально сказали в трубке. - Та тевушка... Та тевушка пагип на пароме Эстонья. Они стесь польсе не сывут.
Я извинился и положил трубку.
У нас в Зеленогорске стоял теплый май, цвела сирень, только не прыгали по траве серые и черные крольчата...
Рыжая симпатичная свиристелка. И чего ей не сиделось дома? Ведь паром затонул на маршруте Таллинн-Стокгольм, значит, она опять плыла в Швецию. И я зачем-то представил ее длинные рыжие волосы, колышащиеся под водой...
Я не стал вычеркивать ее из записной книжки, а лишь поставил против ее фамилии крест. И почему-то подумал: хорошо, что у нас с ней ничего не было...
Или было?..
х х х